– Вы мать, да, но вы еще и женщина, – говорила ей Одиль. – Следите за собой! Вам необходимо отдыхать и делать упражнения.
Мы с ней по очереди сидели с Джо, чтобы Элеонор могла потанцевать под пленку с записью аэробики Джейн Фонды. Мы заглядывали в гостиную, чтобы посмотреть, как Элеонор, в розовом трико, задирает ноги как можно выше. Одиль шептала: «Похоже на канкан в Париже».
Когда мы с Элеонор ждали возвращения папы с работы, она спросила:
– Сколько весила твоя матушка?
– Понятия не имею.
На следующий день она прижала меня к кухонной стойке:
– Она кормила грудью? Какими пеленками пользовалась?
У нас не было весов, пока к нам не переехала Элеонор. И обычно она взвешивалась раз в неделю. Теперь, располнев и пытаясь потерять вес, она вставала на весы по десять раз в день.
И снова она спрашивала:
– Она кормила грудью? Пеленки были матерчатыми?
– Они были шелковыми. И – да, она кормила меня грудью по пять раз за ночь. Приехала бабуля Джо, но мама отказалась от помощи. Сказала, ей она не нужна.
Я полагала, что на том дело и кончится, но Элеонор снова завела свою песенку:
– Сколько она весила?
– Спроси папу.
– Сколько?
Ее глупые вопросы доводили меня до безумия. И я далеко не сразу поняла, что она сравнивает себя с мамой. Ну да, Элеонор могла готовить на маминых сковородках, есть из ее тарелок. Она могла жить в ее доме, могла заботиться обо мне. Но она никогда не стала бы мне матерью. И я ляпнула:
– Сто фунтов!
– Сто фунтов?
У Элеонор задрожали губы.
После школы мне нравилось, вернувшись домой, видеть Элеонор и Одиль пьющими чай за столом, потому что Элеонор никогда не докучала мне при гостях. Сегодня, пока Джо рядом с ними пускал слюни в плетеной колыбельке, они болтали о том, что возможно в будущем: когда-нибудь Элеонор вернется в колледж, когда-нибудь Одиль навестит Люсьена, своего друга в Чикаго. Когда Одиль придвинула к Элеонор тарелку с виноградом, та похлопала себя по животу.
– Я стараюсь похудеть, – сказала она.
Я фыркнула. Как будто от винограда она прибавит в весе.
– Вы еще несколько месяцев не похудеете, – покачала головой Одиль.
– Почему вы так говорите? – нахмурилась Элеонор.
– Вы беременны.
Еще один младенец? Я перестала ухмыляться.
– Но я родила Джо всего пять месяцев назад! – возразила Элеонор.
– Я видела немало женщин, чтобы заметить признаки беременности.
– Джеймс говорил мне, что сейчас это безопасно…
– Сколько вам лет, что вы верите словам мужчины?
Элеонор вроде как рассмеялась. Это была шутка? Но в голосе Одиль слышалось еще что-то такое… что-то ядовитое. Это заставило меня задуматься о том, что такое говорил ей самой какой-то мужчина…
Элеонор стала огромной, как шато, из-за гигантского живота ее голова казалась совсем маленькой. Одежда выглядела на ней смешно, грудь и зад пытались прорваться сквозь плотный хлопок. Она перестала красить волосы, стали видны их темные корни. Такое позволяли себе только совсем опустившиеся женщины.
– С Джо было совсем по-другому! – Она казалась озадаченной.
Бледная и распухшая, как будто беременным было все ее тело, а не только живот, Элеонор испытывала головокружение, как только вставала на ноги. И если она весь день лежала в постели, как мама, я сидела рядом с ней. Я помнила строки из «Моста в Терабитию»: «Жизнь была такой же хрупкой, как одуванчик. Легкое дуновение с любой стороны – и она разлеталась в клочья». В детстве я думала, что умирают только старые люди. Теперь я поняла и другое. Почему я не могла быть поласковее с Элеонор? Я чувствовала себя ужасно из-за того, что получала удовольствие, обижая эту женщину. Она была не такой уж плохой. Она даже убедила папу давать мне карманные деньги, говоря: «Дочери банкира надо научиться правильно их расходовать». «Пожалуйста, только не умирай!» – молилась я.
Пришла Одиль. Мне нравилось, что она не стучит, а просто входит, как член семьи.
– Вы прелестны, как Мадонна, – сказала она Элеонор.
– Правда?
Если честно, то скорее она походила на инопланетянина Джаббу Хатта. Но я знала, что в правде пользы не будет, поэтому кивнула.
– Но давайте позвоним доктору Станчфилду, просто на всякий случай, – предложила Одиль.
Доктор дважды измерил давление Элеонор и сказал, что она должна пройти обследование. То же самое он говорил и маме.
– Но все будет в порядке? – спросила я.
– У вашей приемной матери высокое давление, а это не слишком полезно для нее и малыша.
Пока Джо и Элеонор дремали, Одиль старалась отвлечь меня от тревог, обучая словарю bébé: колыбелька – couffin; пеленки – couches. Однако поскольку Элеонор оставалась в постели, я не уделяла всему этому никакого внимания.
– А как сказать «высокое кровяное давление»? – спросила я.
– La tension.
Tension. Напряженность. Это слово говорило обо всем.
– Пойдем прогуляемся? – предложила Одиль.
Она твердо верила в пользу свежего воздуха. Когда мы шли по Мейн-стрит, вокруг нас носился безжалостный северный ветер. Мы шагали мимо церкви, мимо карликовых сосен, до самого кладбища. Как и другие леди, Одиль любила приходить сюда. Но не я. Вид вырезанной на граните надписи «Бренда Якобсен, любимая жена и мать» вызывал у меня острую боль. Мама ушла от нас больше двух лет назад. На ее надгробной плите лежали хризантемы, как и на могилах сына и мужа Одиль. Я понимала, что мне следует склонить голову и молиться, но я смотрела на Одиль. Да, ее голова склонилась, но на лице не было никакого выражения. До меня дошло наконец, что она тоскует по своей семье, Баку и Марку, но еще и по родителям, и по брату-близнецу. И мне отчаянно хотелось узнать, что с ними случилось.
Глава 22. Одиль
Париж, август 1940 года
– Наверное, мне не стоило вызывать тебя домой, – сказал папа́, – но я предположил, что тебе захочется узнать как можно скорее…
– Месье? – поторопила его Битси.
– Реми жив, – сказал папа́.
Я резко выдохнула.
– Где он? – спросила Битси. – Он возвращается домой?
– Он попал в плен, – ответил папа́.
– В плен? – повторила Битси.
– Он в месте, которое они называют Шталаг, – сообщил папа́. – Лагерь для военнопленных.
Маман всхлипнула, и я обняла ее.
– Он жив, – тихо произнесла я.
