Но уже вскоре, раз уж все равно так получилось, Вере захотелось попробовать нащупать в этом деле свой собственный, неповторимый стиль, который она про себя упрямо называла античным. Возвращение к классике, неоклассицизм в человеческих лицах и образах — вот что теперь волновало ее воображение.
Почему-то все многочисленные рекомендации, советы по технике макияжа на страницах модных журналов сводились к общим схемам, общеупотребимым канонам современного понимания красоты. Может быть, их лучше вообще не знать?
Лицо классической овальной формы — значит, следует делать макияж в коричнево-бежевой гамме, с применением темно-золотистой помады, румян. У клиентки голубые глаза — настоятельно рекомендуется использовать нежно-розовую перламутровую помаду и светло-серые тени для глаз. Ага, у вас зеленые глазки? Значит, поскорее хватайся, дорогой профессионал-визажист, за оранжевые тона и яркие цвета!
Нет, такой подход Веру определенно не устраивал, даже если он считался грамотным и уже был опробованным сотнями других рук.
Нужно было искать и находить что-то свое. Говорят, даже просто для того, чтобы понять для себя, сможешь ты или не сможешь заниматься этим делом, нужно «сделать» как минимум сто лиц.
До этой цифры Вере было еще далеко. Главное — настроиться на длинную дистанцию и не стонать, не хныкать по любому поводу, взрослеть по-настоящему, в конце концов…
Пора понять, что детство, когда можно было сбежать из песочницы, где тебя только что обидели, и забиться дома в любимом уголке на батарее, за цветастой занавеской, навсегда осталось позади. Где теперь, спрашивается, тот дом и теплая батарея, где можно было сколько угодно сидеть в штанишках с начесом и воображать себя принцессой?
Взрослым положено «водиться» со всеми, даже если кто-то так и норовит бросить тебе песок в глаза или растоптать все твои глиняные пирожки. Ничего, пусть себе развлекаются.
С утра на бледном, словно замороженном небе робко проблеснуло солнце, и Вера решила пойти к Старче пешком — всего каких-то четыре квартала по центральной части города.
Бывают такие особенные зимние дни, когда повсюду слышится легкий, но отчетливый звон — застывший в воздухе звук высоких, взволнованных голосов на проспекте, далеких церковных колоколов и словно то и дело повсюду рассыпающихся невидимых мелких предметов.
Это и есть зима в большом городе — почти всегда не слишком лютая, зябкая и в чем-то неуловимо женственная. Когда кажется, что связь между прошлой и оставшейся жизнью еле-еле держится на вот этом, сегодняшнем дне, как на тонкой серебряной цепочке, вот этих невнятных звуках, чьем-то далеком, радостном смехе. Но одно неосторожное движение — и она с легким звоном порвется, разлетится в разные стороны…
Февраль, февраль, февраль — в самом слове словно запрятан колокольчик. Скоро ведь и этот февраль подойдет к концу, и снег растает, и сосульки со звоном разобьются о землю. Но — не сегодня, скоро, потом…
— Когда-то я был влюбчив, у меня было очень много женщин! — признался однажды Свирский, пристально глядя на Веру. — Да, очень, очень много, даже чересчур. Я как-то недавно попытался даже подсчитать, но сбился. Понял, что забыл почти все свои подвиги. Последний раз я спал с женщиной примерно двадцать пять лет назад, но это было уже полное фиаско. Так что вы, Вера, не думайте обо мне ничего такого. Когда вы прикасаетесь к моему лицу руками, я вспоминаю свое детство, маму. Она у меня тоже была молодой и красивой. Но слишком рано от нас ушла. Вы чем-то на нее похожи. Кажется, улыбкой. Да, такой особенной, задумчивой улыбкой. Я говорю это для того, чтобы вы меня не опасались как мужчину. Не скрою, мне было бы это приятно, но я человек реальный и понимаю, что это чистый бред.
— Я и не опасаюсь, — сказала Вера. — Я никого не опасаюсь.
— Ну, это ты, деточка, тоже напрасно, — улыбнулся Старец одними уголками лиловых губ, заметив ее удивленный взгляд. — Скажи, детка, если это не большой секрет: а когда у тебя это было последний раз?
— Что? Ах да… Два дня назад, — помолчав, сказала Вера, вспоминая Александра.
— Видишь, какая нас разделяет бездна: два дня и двадцать пять лет. Целая жизнь. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива.
«Я и так была бы счастлива, — могла бы теперь сказать Вера, вдыхая морозный воздух и рассеянно блуждая взглядом по красочным витринам. — Теперь я не одна. Но что это за ужасная история с пропавшими вещами? Почему Александра кто-то преследует? Нужно что-то делать. Но что? Пока я совсем ничего не понимаю. Только Старче сможет мне помочь. И потом — он хотел купить для своей коллекции рисунок Матисса, значит, у нас будут деньги. Возможно, много денег, и тогда мы что-нибудь сможем решить».
Жизнь, говорил Пифагор, подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, иные — торговать, а самые счастливые — смотреть.
«Самых счастливых», по крайней мере на первый взгляд, в Саратове почему-то сегодня было не слишком много. Казалось, что все до единого городские жители распахнули двери своих магазинов, разложили нехитрые товары на прилавках, расставили повсюду, где смогли найти свободные места, лотки, столы, скамейки, ящики — и дружно принялись торговать. Те, кто состязался в количестве больших барышей, естественно, оставались за кадром. Ну а лица большинства людей, которые подходили и разглядывали разложенные прямо под открытым небом горки колбас, селедок, ядовиторозовых пряников, шнурков, кусков мыла, бумажных цветов и прочих вещей, тоже при всем желании трудно было назвать счастливыми или хотя бы просто довольными.
Совсем недавно Вере пришлось случайно оказаться в центре города рано утром, и она была поражена, в какое лихорадочное движение приходит уже с половины седьмого утра пешеходная часть проспекта — по ней непрерывным потоком катили к местам торговли ручные телеги, нагруженные всевозможными товарами. Обычно каждую телегу, сопровождая мускульные усилия беззлобной матерщиной, толкали сразу по нескольку человек. И таких «бурлаков» по направлению к торговым рядам двигалась целая эскадрилья, громыхающий строй. Все они шли на особую войну — за выживание и свое место на рынке, в прямом и переносном смысле этого слова.
Маршрут Веры тоже, как назло, пролегал через торговые ряды, которые никак не удавалось обойти стороной.
Несмотря на будний день, народу в рядах с утра было уже так много, что создавалось ощущение ярмарки, настоящего народного гулянья. Повсюду жарились шашлыки и сосиски, раздавались громкие крики про «свежее маслице», два подростка на ходу откупорили зубами бутылки пива и пили прямо из горлышек, торговка с неестественно румяными щеками лузгала семечки и дула на что-то горячее, держа в одной руке, одетой в перчатку с обрезанными пальцами, одноразовый стаканчик.
Невозможно было представить, что все это происходит в первый год двадцать первого века, в центре провинциального российского города, в один из февральских дней.
Казалось, так было всегда и везде, лишь с небольшими отличиями в одежде, погодных условиях и речи, и в этом был какой-то тайный смысл. А точнее, неизбывная бессмыслица и загадка человеческого существования.
