– Я никогда не был таким, как вы! – возразил Виктор Франкенштейн. – Меня здесь удерживает мое безумие. Но где-то там бродит коварный, не ведающий жалости злодей, который убедит других повторить мой жуткий эксперимент, не заботясь о судьбе человечества.
– Если вы не принадлежите к человеческому роду, отчего же печетесь о его судьбе? – спросила Мэри Шелли.
– Во имя любви к людям, которую вы несете в сердце, – ответил Виктор Франкенштейн. – Во имя любви, которой научили меня вы! Вот цитата из вашей книги: «Мое сердце было создано, чтобы отзываться на любовь и сострадание».
– Эти слова произнес не Виктор Франкенштейн, а созданное им чудовище, – возразила Мэри Шелли.
– Мы одинаковы. Одинаковы! – исступленно бормотал он.
Миссис Шелли ответила не сразу, словно вспомнив какую-то мысль:
– Раз вы с чудовищем одинаковы, значит, так же, как и оно, не ведаете жалости и дьявольски коварны?
– И так же мучаюсь, – проговорил Виктор Франкенштейн.
Настала глубокая ночь. Длинные свечи в канделябрах почти догорели. Я изумлялся нашей странной беседе. Иные отрезки времени больше походят на строки текста, чем на минуты и часы, когда мы сливаемся с собственным повествованием или с чьей-то историей, которую рассказывает некто другой. Как он говорил? Автор или персонаж? Право, не знаю…
Я отвел Мэри Шелли в сторону.
– Сударыня, за долгие годы общения с душевнобольными я не раз видел несчастных, возомнивших себя императором России, Александром Македонским, Богоматерью или самим Христом. Разум – загадочное свойство человека. Плод воображения.
– Плод воображения? – удивилась она.
– Именно. Большинство людей живут и умирают с мыслью, что окружающий мир незыблем, хотя прошедший день исчезает без следа. Последствия наших действий способны обнаружиться даже спустя долгое время, несмотря на то, что каждый прожитый день исчезает, уступая место следующему. Однако безумцы пребывают в своем собственном мире, столь же ярком, как и наш с вами. Они словно актеры на иной сцене.
Мэри Шелли отпила вина. Мне по душе женщины, которые пьют вино – не цедят по капле, а делают хороший глоток, будто набирают полный рот воздуха.
– Это вино из Каора
[74], – отметил я.
– Я приучилась к вину в Италии. Лучшее средство от тоски и сырости, а также для писательского вдохновения! – улыбнулась она.
– В самом деле! Все только и говорят, что о вашей книге. Настоящий ажиотаж!
– Вы читали?
– Еще бы!
– Реакция общественности оказалась неожиданной. Вероятно, потому что я женщина.
– Значит, автор все-таки не ваш супруг, и сэр Вальтер Скотт ошибается?
– Шелли поэт. Он Ариэль, а не Калибан
[75]. «Франкенштейн» вышел не из-под его пера.
– Могу ли я спроситьююю мистер Шелли знает о вашем визите сюда?
– Он в курсе семейных дел.
Виктор Франкенштейн неожиданно кинулся к окну и вскричал:
– Вот он! Там! Видите?
– Кто? – недоумевал я.
– Чудовище!
Мы втроем, стоя у окна, вглядывались в покрытый ночным мраком двор.
– Там никого нет, – наконец заявил я.
– Раз я здесь, значит, он там, – уверенно ответил Виктор Франкенштейн. – Вы его не видите, но это ни о чем не говорит. Бога мы познаем лишь по его деяниям. И поверьте мне, скоро вы увидите деяния злодея. Однажды сотворенное чудовище нельзя уничтожить. Судьба мира предрешена.
«То, что напугало меня, напугает и других».
Мэри Шелли
Реальность – это твоя рука на моем сердце
– Места тут, конечно, маловато, – замечает Рон Лорд.
Это не египетские пирамиды. Не кипарисовая роща. И не мавзолей, сложенный из обтесанных вручную камней. Здесь нет витражей и кованых ворот, как в усыпальницах. Нет фигур скорбящих ангелов и коленопреклоненных дев, лежащих рыцарей и верных собак в натуральную величину. Никаких ваз для траурных цветов. Никаких надгробий со словами: «Светлой памяти такого-то».
Мы стоим возле бетонной коробки, расположенной по соседству со складом керамической плитки, на территории пригородного торгово-офисного комплекса рядом с аэропортом Скотсдейла, неподалеку от Финикса.
– С возвращением в «Alcor», Рай! – приветствует генеральный директор Макс Мор.
– Привет, Макс! Рад встрече. Виктор сообщил вам о прибытии Рона Лорда? Вот он, собственной персоной.
Все жмут друг другу руки.
– Здравствуйте, Рон! Вы друг Виктора Штейна?
Интересно, много ли друзей Виктора щеголяют в джинсовых брюках и куртке, ковбойских сапогах и стетсоне? Рон нарядился ради короткого отпуска.
– Я его инвестор, – уточнил тот. – Вкладываю в профа, а значит, в будущее.
– Почему бы вам не вложиться в «Alcor»? – предлагает Макс.
– Можно. Чего я только не выслушиваю о своем бизнесе! Продвижение новейших технологий – сущий ад!
– Новое пугает, – понимающе кивает Макс.
– Точно! Думаю, у вас проблем тоже хватает: замораживаете тут людей, словно полуфабрикаты для микроволновки.
– Увы, мы часто сталкиваемся с недопониманием.
– Как и я. Мы с вами первопроходцы!
– Не желаете ли осмотреться? – спрашивает Макс.
– А у вас тут страшно? Хоть по мне и не скажешь, но я очень чувствительный.
Мы вошли в криохранилище. Вдоль стен выстроились ряды высоких алюминиевых цилиндров на больших колесах.
– Перед вами сосуды Дьюара. Названы в честь автора изобретения, сэра Джеймса Дьюара
[76]. Идея, которая легла в основу усовершенствованного криостата, была выдвинута им еще в 1872 году.
– Ничего себе! Выходит, людей начали замораживать еще тогда? – изумился Рон.
– Рон, перед вами термосные колбы, только большие, – вступаю я. – Джеймс Дьюар – шотландский ученый, который изобрел колбу термоса: сосуд с двумя стальными стенками, покрытыми отражающим слоем, между которыми откачан воздух. Таким образом, горячее остается горячим, а холодное – холодным.
– Хотите сказать, я пью кофе из таких же штуковин? – Лоб Рона под новой ковбойской шляпой сосредоточенно хмурится.
