Внутри рваного кожаного мешка обнаружились рекомендательные письма – изрядно намокшие в воде и с поблекшими чернилами. В них я прочел, что спящего мужчину зовут Виктор Франкенштейн. Он родом из Женевы. По профессии врач, причем довольно хороший. Затем я вынул дневник с помятыми страницами, испещренными строчками текста. Торопливо написанные буквы скакали, местами напоминая дикие каракули. На обложке я прочел более аккуратно выведенную надпись: «Дабы познать источник жизни, следует сперва изучить смерть»
[67].
Я продолжил читать:
Я собирал кости в склепах и проникал нечестивой рукой в самые заветные тайны человеческого тела. На чердаке, в уединенной комнате, более похожей на камеру, отделенную от остальных помещений галереей и лестницей, я устроил мастерскую, где и создавал свое кощунственное творение. Порой мои глаза едва не вылезали из орбит, когда я с ужасом смотрел на то, что делаю. Большую часть своих материалов я доставал в прозекторской и на бойне.
Между страниц дневника оказался сложенный листок с карандашным наброском, срисованным с «Витрувианского человека» Леонардо, человека как меры всего прекрасного, пропорционального, символизирующего логическое начало гармонии. Однако эскиз в дневнике мало походил на оригинал. В нем тоже присутствовали измерения, но они явно выходили за рамки пропорций человеческого тела. Длина рук и ширина лица выглядели неестественно. Поверх рисунка чернело множество пометок, нацарапанных совершенно неразборчиво. Страницу неоднократно терли ластиком, а в двух местах плотная бумага была проткнута насквозь карандашом – в приступе то ли возбуждения, то ли отчаяния.
Я вновь обратился к записям:
Одной из загадок, особенно разжигавших мое любопытство, было строение человеческого тела. Я часто спрашивал себя: где же кроется источник жизни?
Мой гость пошевелился, но продолжил спать. Вопрос об источнике жизни волновал умы многих, и еще не раз им будут задаваться в будущем. Догмат, гласящий, что Бог есть источник жизни, не отвечает на вопрос, а скорее гасит его. Люди не единожды пытались воскресить мертвых. В слезах роптали на судьбу, восклицая, почему удел всех живых – смерть? Почему могучее тело и острый ум превращаются в ничто? Отчего дубы живут по тысяче лет и дольше, а человек еле дотягивает до конца отмеренных ему семи десятков. А алхимики со своими философскими камнями, гомункулусами и разговорами с ангелами? Что открыли они, прожив безрадостную жизнь, полную тяжких трудов? Ничего. «Посреди жизни в смерти пребываем»
[68].
Мне стало жаль беднягу.
В золотом медальоне находился сделанный пером набросок прелестной девушки. Несомненно, она мертва. Так вот что породило в его мозгу больные фантазии?
Мое внимание привлекла очередная запись в дневнике:
Я видел, как червям достается все, что некогда радовало глаз и ум. Я тщательно изучал всю последовательность перехода от жизни к смерти и от смерти к жизни.
Бедняга! Жизнь действительно переходит в смерть, и обратной дороги – от смерти к жизни – не существует. У меня была жена. Но ее больше нет. Я квакер и молча несу бремя своего горя
[69]. Моя благоверная уже не вернется. А если бы и вернулась – жуткий призрак в погребальном одеянии, – где была бы ее душа? Душа не придет в разрушенный дом.
В Библии сказано, что Господь воскресил Лазаря. Верю, однако с тех пор мир не видел подобного чуда. Несчастный! Вообразил, что холодные члены могут снова наполниться теплом! Что он пишет дальше?
Новый вид благословит меня как своего творца и подателя жизни! Множество счастливых и совершенных существ будут обязаны мне своим появлением. Ни один отец не вправе требовать признательности от ребенка настолько, сколь буду заслуживать я. Эти рассуждения навели меня на мысль: если я смог оживить мертвую материю, то, вероятно, со временем сумею восстановить жизнь и в теле, которое смерть уже предала разрушению.
Я отложил дневник в сторону. Неужели рассудок Виктора Франкенштейна помрачился от горя? Думая, что ищет источник жизни, на самом деле бедняга жаждет приблизить собственную кончину. Лишь после смерти соединимся мы с теми, кого потеряли. Сам я не ищу смерти, но и не боюсь того, что принесет мне покой.
Здесь, в «Бедламе», больные день за днем вынуждены влачить существование взаперти, и большинство лишь глубже погружаются во мрак безумия от горя. Для женщин это часто потеря ребенка. Одна наша пациентка носит повсюду тряпичную куклу и напевает ей. Другая хватает за руки оказавшихся рядом посетителей и пристает с вечным вопросом: «Вы не видали мою Люси?»
Решив налить себе еще вина, я отправился в смежную комнату к буфету. Луна висела низко, и в ее ярком свете внутренний двор лечебницы мерцал зыбким серебряным морем. Все мы одинокие путники, и тот, кто повстречает друга, лишь сильнее вкусит горечь потери.
Я вернулся в кабинет. Виктор Франкенштейн проснулся и сидел с мрачным видом, отодвинувшись подальше от огня. Его худощавое бледное тело утонуло в темноте, пламя освещало лишь красиво вылепленную голову с черными, без намека на седину волосами. Зрелище получилось очень символичное – словно голова существовала без тела.
– Ну что же, рассказывайте, сэр, слушаю вас, – ободряюще кивнул я, протягивая своему гостю бокал с вином.
– В том-то и трудность, – ответил он. – Знать бы, кто я: автор или персонаж рассказа?
Жизнь кажется обычной,
когда ты просто проживаешь ее.
Когда ты рассказываешь о ней,
ты превращаешься в незнакомца
в незнакомой стране.
Реальность еще не здесь
Порой я смотрю на Виктора, и его лицо начинает расплываться. Догадываюсь, что дело в моих глазах – ведь человеческие лица обычно не расплываются. Но в такие моменты мне кажется, будто Виктор исчезает. Наверное, я слишком буквально воспринимаю его слова о бестелесном существовании.
– Помнишь, я начал тебе рассказывать о голове еще в баре в Аризоне?
– Да, – киваю я, подсознательно отмечая, что синяя рубашка Виктора подчеркивает цвет его глаз.
