Прошлой ночью мы долго беседовали с Шелли. Он разделся, оставив на себе лишь рубашку. Белая кожа сияла в лунном свете. Мужское тело являет собой совершенство формы. Как и гротескная внешность моего чудовища – пропорциональна, но уродлива. Я провела пальцами вдоль ноги Шелли, от щиколотки до паха. Моя рука забралась под его рубашку, нарушив складки ткани и ход мыслей мужа. Сдерживая страсть, Шелли и мягко отвел мою руку.
– Я думаю, – проговорил он.
Мы размышляли над заглавием для моего произведения. Оба пришли к выводу, что оно не должно содержать слово «чудовище». В голове вертелись строки из моей любимой поэмы Шелли «Аластор, или Дух одиночества». Читая ее для меня вслух, муж взволнованно расхаживал по комнате. Длинные ноги двигались быстро, словно крылья у птицы. Крылья ниже талии? Каким же ангелом он стал бы, мой ангел? Я вслушивалась в голос Шелли.
«…Мне не давал покоя мой пытливый ум,
И думал я: а вдруг какой-то одинокий дух,
Посланец твой, мне приоткроет правду,
Если сумею, вырвать у него признание о том,
Что мы такое. В час одинокий и глухой,
Когда сама ночная тишь внушает ужас,
Я, как алхимик, в безрассудстве вдохновенья
Рискнувший жизнь отдать за хрупкую надежду,
Смешал дурные толки, злые взгляды
С прозрачной каплей истинной любви…»
[48]Он читал дальше, а в моей голове звучало: «Что мы такое»…
– Может, так и назвать? «Что мы такое»? – спросила я.
Но Шелли уже говорил о Прометее. А ведь Виктор Франкенштейн – современный Прометей. Он тоже украл божественный огонь, за что жестоко поплатился.
– А если выбрать название «Современный Прометей»?
– Решено! – отозвался Шелли. – Кара Прометея – быть навечно прикованным к скале. Каждое утро Зевс посылает к скале орла, который клюет печень титана. А за ночь она отрастает заново. Прометей прикован цепями, палящее солнце сделало его кожу темной, грубой, как старый кошелек. И лишь одна светлая полоска выделяется на этом фоне – она вырастает к рассвету, нежная и мягкая, словно кожа ребенка. Только представь! Орел, вцепившийся когтями в бедро, взмахи мощных крыльев помогают ему удержаться, огромный клюв раздирает плоть, добираясь до вожделенной награды.
Я слушала мужа, и перед глазами возникла торжественная и мрачная картина. Вспомнились недавно прочтенные романы. («Как это по-женски», – поморщился бы Байрон.). Семитомная «Кларисса» Сэмюэля Ричардсона
[49]. И его же «Памела». На память пришла «Эмма» Джейн Остин, которую издали только что, в 1815-м. Простой, непритязательный сюжет (чего еще можно ожидать от жительницы Бата?), но читается легко. Наверное, следует поместить в заглавие имя или фамилию?
– Шелли! Шелли! – взволнованно воскликнула я. – Я назову свой роман «Франкенштейн»!
Муж перестал декламировать и остановился.
– И все? – спросил он.
– Да, любовь моя. И все.
– Чего-то не хватает, милая, – нахмурился Шелли.
Я задумалась.
– Тогда, может, «Виктор Франкенштейн»? – предложила я, подумав о «Тристраме Шенди»
[50], старой книге, которая валялась в шкафу у отца на Скиннер-стрит исключительно для нашего с сестрой развлечения.
– Нет, – покачал головой Шелли. – Твой роман больше, чем история одного человека. Это история двоих, которые существуют друг в друге, согласна? Франкенштейн живет в чудовище, а чудовище во Франкенштейне.
– Верно. Поэтому у чудовища нет имени. Оно ему не нужно.
– Какой отец не даст имя своему ребенку? – удивился Шелли.
– Тот, которого ужаснуло собственное детище.
– Решай сама, Мэри. Ты для этих персонажей и отец, и мать. И как же ты назовешь свое детище?
Да, меня назвали Мэри. В честь матери и в память о ней. Я понимаю, что, отказываясь давать имя порожденному моим воображением существу, фактически отрекаюсь от него. Но как назвать эту новую форму жизни?
Часы шли. Вино выпито. Козий сыр в древесной золе. Красный редис. Темно-коричневый хлеб. Зеленое оливковое масло. Срезанная с косточки ветчина. Помидоры размером с кулак. Овсяное печенье. Серебристые сардины. Моя свеча потухла. Шли часы.
Настала ночь. На небе высыпали звезды. Остальные спали и видели сны. Размеренное призрачное дыхание дома: вдох-выдох. Я лежала с открытыми глазами в компании холодных звезд и думала о чудовище, одиноком, никем не согретом. Способно ли оно сотворить нечто себе подобное, будь у него пара? Какая страшная мысль. Я вселю свое отвращение в Виктора Франкенштейна: он приступит к жуткому процессу создания подруги для чудовища, а затем поймет, что ее необходимо уничтожить.
Мы уничтожаем из ненависти. Мы уничтожаем из любви.
* * *
Вчера вечером Байрон заявил, что легенда о Прометее похожа на ветхозаветную историю о Змие-искусителе, когда в Эдемском саду Ева вкусила яблоко от запретного дерева. В обоих случаях мораль одна: стремление к знанию наказуемо.
– А Пандора со своим чертовым ящиком? – вступил Полидори. – Очередная женщина, которая не послушалась и сделала то, чего делать было нельзя.
– Вроде тебя, Клер, – насмешливо сказал Байрон и ткнул ее больной ногой.
– А кто такая Пандора? – спросила Клер, не знавшая ни греческий, ни латынь.
И тогда Шелли, как всегда исполненный терпения, прирожденный педагог, объяснил ей, что у Прометея имелся брат, Эпиметей. Желая наказать людей за похищенный огонь, Зевс женил Эпиметея на Пандоре. Снедаемая любопытством, она открыла крышку ящика, который ей запретили трогать. В тот же миг оттуда вылетели и поныне преследуют человечество беды и пороки: боль, тоска, дряхлость, нужда, горе, зависть и жадность.
– Они, будто рой ос, вырвались из ящика и посеяли по всей земле свои семена, – рассказывал Шелли.
– Здесь ужасно сыро, – недовольным тоном произнес Байрон. – Даже стены облупились. Днем хоть и жарко, но ничего не высыхает.
– Мы на озере, – мягко заметил Шелли.
– Боже, помоги нам, – пробормотал Байрон.
– Хотела бы я знать, – отрешенно проговорила Клер, запоздало ответив на едкую реплику Байрона.
– А я хотела бы знать, почему считается, что все страдания обрушились на человечество именно из-за женщин? – с вызовом спросила я.
– Женщины слабы, – ответил Байрон.
