– Мы только пьем да совокупляемся. Разве из этого выйдет рассказ? – мрачно негодовал Байрон.
– Из этого выйдет шедевр! – возразил Полидори.
– Мы спим, едим и работаем, – отозвался Шелли.
– Вы уверены? – Борясь с полнотой, Байрон ограничивал себя в еде, вдобавок страдал бессонницей и был ленив. – У меня никак не идет рассказ о сверхъестественном, – сетовал он, хотя сам и предложил устроить конкурс. – Сплошная скука. Мы скучные.
Полидори занят собственным творением, которое назвал «Вампир». Его увлекает переливание крови.
* * *
В продолжение темы сверхъестественного или просто желая развлечься, мужчины заговорили о курсе лекций, которые мы недавно посещали в Лондоне. Лекции читал лечащий врач Шелли, доктор Уильям Лоуренс. Выступления были посвящены вопросу источника жизни. Доктор, уверенный, что жизнь зарождает сама природа, отрицает наличие души как сверхъестественной силы. Человеческий организм – это кости, мышцы, органы, кровь и ничего больше. Конечно, с задних рядов раздался возглас: «Выходит, между человеком и устрицей разницы нет? По-вашему, человек – это орангутанг, примат, с “развитыми полушариями головного мозга”?» В «Times» написали: «Доктор Лоуренс всячески пытается нас убедить, что у людей нет души!»
– Тем не менее ты по-прежнему веришь в существование души, – обратилась я к мужу.
– Да, – кивнул он. – И задача каждого – разбудить собственную душу. Частицу себя, что не подвластна смерти и тлену; что оживает при виде правды и красоты. Если у человека нет души, он превращается в животное.
– Куда же уходит душа после смерти? – спросил Байрон.
– Неизвестно, – отозвался Шелли. – Нас должно заботить появление души, а не исчезновение. Тайна зарождения жизни кроется на земле, а не где-то еще.
– А пока на землю льет дождь. – Байрон, словно поверженный бог, беспомощно смотрел в окно. Он мечтал прокатиться на своей кобыле и становился раздражительным.
– Век наш короток, поэтому следует жить не так, как иные полагают правильным, а лишь потакая собственным желаниям. – Полидори взглянул на меня, положив руку себе на пах.
– Неужели в жизни нет ничего, кроме наших желаний? – удивилась я. – Не стоит ли отказываться от собственных устремлений ради более важной цели?
– Отказывайтесь, если это доставит вам удовольствие. А я предпочту быть вампиром, а не жертвой.
– Хорошо умирает тот, кто хорошо пожил, – заключил Байрон.
– Никто не получает удовольствия от смерти, – возразил Полидори. – Что вы от нее обретете?
– Доброе имя, – ответил Байрон.
– Доброе имя – не более, чем молва. Скажут обо мне хорошо или плохо, это всего лишь толки, – настаивал Полидори.
– Вы сегодня несносны, – проворчал Байрон.
– Нет, это вы несносны! – ответил Полидори.
Шелли притянул меня к себе.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Тебя, дорогая Мэри, самую живую из всех!
Клер яростно воткнула в шитье иголку, а Полидори громко запел, ударяя по дивану в такт мелодии:
– Живые, о, да! Живые, о, да!
[24]
Байрон поморщился и захромал к окну. Он резко распахнул створки, впуская в комнату дождь.
– Перестаньте! – Сидевшая у окна Клер подпрыгнула, словно ужаленная.
Байрон в ответ лишь расхохотался. Она пересела на другой стул, где продолжила исступленно пронзать иголкой шитье.
– Смерть – это обман. И я отказываюсь в него верить, – заявил Шелли.
– C радостью поверите, когда унаследуете батюшкино имение, – ехидно заметил Байрон.
Сколько же в нем язвительности, цинизма! Великий поэт, но недобрый человек. Видимо, отпущенные природой таланты не способны изменить наш нрав. Шелли беден, зато он самый щедрый из всех людей на свете. Байрон богат, ежегодно получает со своих поместий десять тысяч фунтов, однако тратит лишь на удовольствия. Живет, как вздумается. Нам же приходится быть очень внимательными. Точнее, мне приходится внимательно следить за расходами. Вряд ли Шелли знает, сколько может потратить, не выходя за пределы разумного. Мы постоянно в долгах. Но если я сумею продать рассказ, который пишу, нам удастся немного вздохнуть. Мама зарабатывала себе на жизнь пером. И я собираюсь последовать ее примеру.
– Я хотел бы еще кое-что сказать о душе, – проговорил Шелли.
Байрон издал стон. Полидори закашлялся. Клер раздраженно накладывала стежки на наволочку. Мои собственные мысли бродили далеко. С тех пор, как в голове появился сюжет рассказа, я думала только о нем. Возникшие перед внутренним взором смутные фигуры заслоняли собой все остальное. У меня будто помрачился рассудок. Чудовищная тень манила, не позволяя отвлекаться ни на что другое. Пока остальные пререкались и рассуждали о природе бытия, я поднялась к себе с кувшином вина и села за стол. Когда пьешь красное вино, тело не так ломит от сырости.
Прежде всего я решила хорошенько обдумать, что именно в природе человека отличает нас от других форм жизни. А что отличает от машин? Однажды отец взял меня с собой на фабрику в Манчестер. В цехе, словно рабы, трудились несчастные существа; однообразные повторяющиеся движения делали их похожими на автоматы. Работников выделяла лишь печать безысходности на лицах. Огромные прибыли идут не трудящимся в карман, а самому хозяину. Люди, служащие машине разумом, вынуждены прозябать в нищете.
В юности отец дал мне почитать «Левиафана» Гоббса
[25]. И сейчас, когда я занесла перо над бумагой, невольно вспомнились строки оттуда:
«Если мы видим, что жизнь есть движение конечностей, источник которого находится в главном внутреннем органе, то почему бы не сказать, что автоматы (механизмы, приводимые в движение пружинами и колесами, как, например, часы) обладают искусственной жизнью?»
[26]
Что же такое искусственная жизнь? У автомата нет разума. Это механизм, да и только. Другое дело жизнь биологическая: даже самый ничтожный человек достаточно разумен, чтобы доить корову, произнести свое имя, знать, будет ли дождь, и, возможно, размышлять над смыслом собственного существования. Если бы автомат обрел разум, можно было бы считать его живым?
Шелли помогает мне подтянуть греческий и латынь. Мы, обнявшись, лежим на кровати. Он без одежды. На подушке учебник. Я пытаюсь учить новые слова, Шелли нежно целует меня в шею. Мы часто прерываем урок, чтобы заняться любовью. Я обожаю его тело и не понимаю, почему Шелли столь беспечен к самому себе. Считает, что опасности грубого материального мира ему не страшны. Но ведь он соткан из тепла и крови. Я положила голову на неширокую грудь мужа, прислушиваясь к биению его сердца. Мы читаем «Метаморфозы» Овидия
[27].
