– Он жив, – утверждала она в мае.
А мы с Джинни раздумывали, не сводить ли ее к психотерапевту, помогающему одолеть горе утраты.
– Он жив, – твердила она в июне и июле.
Возникал вопрос, а жива ли еще была Кэйти?
Шло ее девятнадцатое лето, и оно ничуть не походило на прежние восемнадцать. Как будто бы не было у нее больше друзей, никого, к кому ей хотелось бы на свиданье пойти. Она не заручилась никакой работой или летней практикой, даже со мной. В прошлом году я нанял ее в качестве своего помощника, колеся по дорогам от одного корпоративного семинара к другому. Не то что в этом году. Правда, с другой стороны, и я обкорнал свое расписание дочиста.
У Кэйти была своя спальня – и это все, чего ей хотелось. Окно ее выходило на нашу улицу, только нынче смотреть в него она избегала, даже закрыла стекла плотной черной бумагой. Когда мы поинтересовались, не лучше ли было закрыть каким-нибудь плакатом с каким-нибудь пляжным видом или лыжным склоном, она, указывая на сплошную черноту, произнесла:
– Зачем же? Это то, что Дрю сейчас видит.
Джинни поддерживала ее в некоторые очень долгие ночи.
Я же, я все больше раздумывал, как вернуть дочь обратно.
Она всегда была самой дальновидной из всех, кого я когда-либо знал. Курс, который она изучала в Карнеги Меллон, назывался «переходным проектированием». Кэйти хотелось направлять развитие городов, систем и продукции на устойчивость, возобновляемость, а не хвататься за все сразу, а потом как можно скорее отделываться от этого.
Ныне ее этюдники покрывала пыль.
Все мы оказывались в провале, и так или иначе всем приходилось отыскивать из него выход.
Уэсли Макнаб понимал это, по-видимому, не хуже любого другого.
Что до остального, о чем он говорил, то, что сходило на уровень предположений и слухов, то нет у меня уверенности, чему я верил, а чему нет. Или, скорее, чему я не был готов поверить.
Джинни, однако, держала в себе куда больше, чем я понял в тот июльский вечер, когда вернулся из Уилкс-Барре с этой гадкой историей про «Текамсе № 24». Она держала ее в себе, давая время прорасти. Ничего этого я не подозревал, пока в ту августовскую ночь не заметил, что ее половина постели пуста, и решил, что она в очередной раз проводит ночь с Кэйти.
Ошибся. Иногда казалось, что я был обучен подмечать мельчайшую деталь во всем и всюду, кроме как в том, что происходит под собственною крышей.
Я нашел ее на кухне, сидела за столом, кофе пила. Одета она была в воинские брюки угольного цвета, фуфайку-безрукавку, спортивный лиф-комбо, оставлявший открытыми ее мускулистые плечи и руки. Наряд, чтоб жару задать, так я его называл. То была ее форма, в какой она обучала женщин, откуда сил набраться, как отпор дать и сражаться, как убить, если ничего другого не остается.
Только настроение-то у нее было не для ученья. Не учить – действовать она собиралась. У нее был вид матери, обеспокоенной, преданной, ночами не спавшей и яростной.
– Что ты сделала? – спросил я.
Непонятки вокруг «Текамсе № 24» начались с причины катастрофы. Назвать ее с полной определенностью не мог никто.
– Даже в 1927-м, – рассказывал мне Макнаб, – добыча угля была намного безопаснее, чем за двадцать лет до этого. Главным образом за счет перехода на электролампы вместо использования открытого огня с ожиданием взрыва скопившегося метана. Даже скупердяи, вроде боссов «Текамсе», могли себе такое позволить. Однако те трое выживших говорили, что слышали взрывы в такое время, когда рабочие подрывы запланированы не были. И не просто один-два. Впрочем, шахтеры все трое были зеленые, к тому же скэбы, пинка заслуживавшие, так что к словам их отнеслись с недоверием. Получалось все как будто нарочно. Один из троицы, малый по имени Элвин Барнсли, договорился до того, что слышал, как люди сражались внизу в четвертой штольне перед тем, как ту засыпало ко всем чертям. Тоже сведения не бог весть какие, а вдруг поднялся громадный шум. И это стало частью обоснования боссами «Текамсе» своего заявления, что все уже погибли.
– Насколько это вероятно? Зеленые они были шахтеры или нет, а все ж должны были бы получше сообразить и не дать выйти наружу разногласиям в том, что касалось работы.
Макнаб всплеснул руками:
– Возможно что угодно. Заставляет усомниться то, что вскоре, очень и очень втихую, «Текамсе» закрепила за Элвином Барнсли больше шести акров
[43] земли примерно в миле от шахты, прямо напротив холмов за окраиной Карбон Глена. Почему? Не могу сказать. Не знаю, то ли за поддержание тактики компании, то ли еще за что, но если это не воздаяние, то тогда я понятия не имею, что оно такое.
– А не было бы еще тише деньгами расплатиться?
– Толково. Но, возможно, при тех обстоятельствах это был самый доступный капитал, какой они могли использовать. Со всех сторон – странная ситуация. – Макнаб вдохнул в грудь воздух – медленнее обычного, словно бы новую базу данных оценивал. – Понимаете, когда уголь активно добывается довольно долго, а к тому же и довольно глубоко, то порой шахты принимаются создавать свои собственные мифологии. Шахтеры начинают видеть что-то, что-то слышать. Томминокеры
[44]… возможно, вам знакомо это название? Подземные духи, от кого чаще всего не жди ничего хорошего, стучат с другой стороны каменных стен там, где по другую сторону этих стен не должно бы быть никого.
Так вот, в те последние недели, когда на «Текамсе № 24» еще велась добыча, происходили странности. Как говорят, на-гора́ были подняты какие-то диковины. Только все это – просто слухи, по большей части. Люди были не местные, чтоб с семьями поделиться секретом. Так, болтовня скэбов на подушках у шлюх. Так что судите сами об источнике.
– Что вы имеете в виду под диковинами?
Макнаб переплел узловатые пальцы, свел ладони вместе, обратившись в самое задумчивость, его взгляд был устремлен в дальнюю стену. Сквозь эту стену.
– Когда шахта начинает вести себя по отношению к тебе странно, то особой нужды нет знать, что именно делает ее странной. Это факт, что там, внизу, вообще что-то есть. Ничего странного в железном чайнике или каком-нибудь грубом старом молоте. Смотришь на них и знаешь, что они такое. Странными их делает то, что они вмурованы в уголь. Где быть их не должно. А они в нем – вот они.
Я не слышал ни намека на ложь, ни даже на преувеличение. Он был уверен в каждом слове.
– Там нашли такие вещи?
Макнаб покачал головой:
– Нет. Еще страннее. На этот раз тоже – что именно.
Из ниши в столешнице он вытащил фотокарточку и протянул ее. На вид старая, на ощупь старая, пожелтевшая, с загнутыми уголками, бумага потолще почтовой открытки. На ней видно было то, что я, не ведая масштаба, определил бы как представление уж очень экстравагантного коллекционера о ноже Боуи
[45]. Если не считать того, что он был приложен к линейке в ярд
[46] и был чуточку длиннее.
