– Я пытался раздвинуть свои собственные рамки, – проговорил Ричард, подумав с минуту. – Нет, это все банальная чушь. Я работал, полагаю, чтобы обучить себя и своих клиентов заодно. Я все больше и больше склонялся к смертельному единообразию… а ничего больше они и не знали.
Жюлю показалось, что Ричард чересчур суров к себе, но он удержался от замечаний. Ведь кто такой был Жюль, чтоб советы давать? Как ни подбадривал его Ричард, Жюль знал, что художник он никакой. Никогда не приходилось ему решать, достаточно ли он смел или откровенен, погружается ли в глубины или достигает вершин нового опыта или попросту механически повторяет свои последние находки, словно были они наисвежайшим блюдом.
– К чему вы склоняетесь? – спросил Жюль вместо этого. – Вы и ваши клиенты?
Ричард обнажил зубы в том, что можно было бы принять за улыбку. Он пристально разглядывал Жюля.
– Тебе любопытно знать?
Жюль дернул кадыком и кивнул.
– Еще как, – прошептал он.
– К порнографии, Жюль. Если свести воедино, то это ничуть не больше, чем дешевая, подлая порнография.
Жюль, говоря правду, был весьма высокого мнения о порнографии. Он был убежден, что, выполненная с тщанием, она не может быть ни дешевой, ни подлой. Для Жюля она была надежным спутником, силой, дарующей свободу. В самом деле, за время, проведенное в этом доме, он испытал определенную гордость, на деле применив ее уроки в спальне наверху. Только он понимал по пристальному взгляду и волнению Ричарда, что тем владеют иные чувства.
– Я могу это увидеть? – спросил Жюль, когда Ричард, похоже, уже пришел в себя. – Мне действительно любопытно. Хотелось бы самому судить.
Чтобы убедить, потребовалось, разумеется, побольше этого, однако не настолько, как можно бы подумать.
Ричард пошел впереди, направившись через кухню вниз, к себе в студию. Когда Жюль добрался до последних ступеней длинной лестницы в подвалы дома, Ричард нетерпеливо, будто угорелый почти, поджидал его, покачиваясь с мысков на пятки.
Жюль прежде лишь поглядывал вниз с верхних ступенек, он никогда не спускался так далеко вниз. Из кухни половые балки скрывали все, кроме небольшой площадки, залитой цементом, а скудное освещение лестницы не проникало далеко. Сейчас, когда он сошел с лестницы и глаза его привыкли к темноте, в нем укрепилось ощущение большего простора. Они стояли посреди пространства, более широкого, чем Жюль мог себе представить. Высились опоры (трудно сказать, сколько их было), сложенные из черного кирпича, по-видимому, очень древнего. Ближайшие образовывали углы квадрата возле лестницы. За этими опорами Жюль ясно различал еще восемь, те выстроились в форме квадрата побольше. На каждой из этих двенадцати опор крепилось по четыре подсвечника, с которых веревками свешивался расплавленный воск свечей, горевших слабеньким голубоватым пламенем.
За дальними восемью Жюлю виделись и еще опоры, во всяком случае, о них можно было судить по огонькам свечей… если только не считать того, что у него не было уверенности, что огоньки к чему-то крепились: более того, складывалось впечатление, будто, когда он смотрел на них, они плавали во мгле.
– Тебя будто мужество покидает, – заметил Ричард. Жюль не возражал. Ричард издал хрюкающий звук и, минуя Жюля, поспешил обратно вверх по лестнице. Хлопнула закрывшаяся дверь, и свет из кухни, так же как и свет на лестнице, пропал.
– Теперь слишком темно, да? – проговорил Ричард сверху лестницы.
– Откройте дверь, прошу вас.
Язычки пламени свечей давали скудное освещение на свой лад: его хватало лишь на то, чтобы самих себя обозначить точечками звезд.
– Стой спокойно. Я сейчас спущусь к тебе. – Вскоре Жюль почувствовал ладонь Ричарда на своем локте. – Глаза у тебя привыкнут.
Пока Ричард вел Жюля меж огоньков, глаза у того действительно привыкли. Он различал фигуры в темноте: высокие прямоугольники, тянувшиеся, казалось, к самому небу; большой округлый камень в грубой каменной стене с подсвечником посредине, бросавшим по кругу свет на края булыжника, – Жюль поначалу принимал это за человека, высокого, тощего, в широкополой шляпе, но стоявшего до того неподвижно, будто статуей был. Они дошли до сводчатого прохода (высота которого дала Жюлю понять, что, хотя они ни по каким лестницам не спускались и даже никакого уклона не было заметно, все же в какой-то момент оказались на большей глубине под домом) и прошли его. Тут тьма опять сгустилась до того, что Жюль будто ослеп.
– Как же вы пишете-то тут? – эхом донесся до Жюля его собственный голос.
– Кистями и красками. Ха!
Голосу Ричарда в кромешной тьме тоже вторило гулкое эхо… только в его дрожании слышались какие-то мяукающие звуки, так что, не будь Жюль получше осведомлен, подумал бы, что их сопровождает целый кошачий хор.
– Вы имели в виду, как я пишу при отсутствии света?
– Да, – кивнул Жюль, – это.
– У моих глаз было больше времени привыкнуть. Ой… ступенька, осторожней.
Жюль обнаружил, что стоит уже на металлической лестнице, поручни которой шершавила ржавчина. Она вела вниз всего на несколько ступеней, а дальше шел пол, тоже металлический, который неровно гудел под их шагами. Ричард остановился, послышался клацающий звук открывшейся двери, за которой виднелся прямоугольник бледного света. Холодный сырой ветерок прошелся по щеке Жюля. Ричард знаком позвал Жюля следовать за ним.
Они шагнули через порог в какой-то длинный коридор, но огромный, уходивший вправо-влево на порядочное расстояние. Болезненно серый свет проникал в него через колодец в потолке, опиравшемся на большие железные балки, далеко отстоявшие друг от друга.
– Это подземный тоннель метро, – пояснил Ричард и указал на пол в нескольких футах ниже уступа, на котором они стояли. – Рельсы видите?
Жюль различал, но едва-едва. Ржавое железо проглядывало то тут, то там, но было там и множество всякого мусора, комья листьев, веток… кучи разного хлама, похожего на старое тряпье.
– Что за линия? – спросил Жюль.
– О, – проговорил Ричард, – давно позабытая. Спуститесь, если сможете. Не волнуйтесь: нынче здесь никаких поездов нет. Давно забыто.
Оба они забрались на уровень платформы, и Ричард вновь отдалился, довольно быстро, и Жюль отстал. Умом он понимал, что страшного ничего нет: дорога была всего одна, и рано или поздно он должен был догнать. Но, как ранее (всего несколько мгновений прошло!) заметил Ричард, Жюль был взволнован. У него снова заныло плечо, словно бы здешняя сырость проникла в поврежденный сустав, и он и двух шагов не мог сделать, чтобы не споткнуться о какой-нибудь моток проволоки, деревянный чурбан или гору сопревших тряпок. Шаги его сопровождались жутким эхом, тем самым мяуканьем. А превыше всего этого… впервые за эти дни Жюль осознал, что он ступил за пределы ее дома.
Будто ребенок, потерянный в ночи рассеянными родителями.
