Бабушка носила шесть золотых обручальных колец, в ушах ее раскачивались здоровенные аметисты, а шею украшало громадное ожерелье из изумрудов. Драгоценности давили ее к земле, а она отказывалась составлять завещание. Старуха кружилась в ведьмином танце на самом верху, а волосы влачились за нею, собирая пыль. Этажами ниже прислужницы поглядывали вверх и вздыхали при цокающих звуках ее каблуков.
У нее хватало силы убить любого одними только косами, и на деле именно так она и убила шестерых мужчин в своей жизни. Ста двадцати двух лет от роду, она несколько раз теряла терпение. Ни один мужчина и представить себе не мог, что будет задушен во сне косами собственной жены.
Хотя… следовало бы.
Ни один мужчина и представить себе не мог, что его сердце скормят монстру.
Хотя… следовало бы.
Нынче она волосы распускала свободно. Один из ее мужей как-то назвал ее волосы великолепием. Не были они великолепием. А были гривой дикой белой лошади. Драгоценности доставались ей от всех мужчин, а еще и от разбитых бутылок. Стекляшки она носила так же, как и изумруды. До сей поры все зубы у нее были собственными.
М-р Дорнейл был единственным, у кого хватало сил любить ее. На чердаке великолепная бабушка вдевала в уши аметистовые подвески. Волосы шлейфом тянулись за нею.
Кто из нас не пробовал держать в доме престарелую родственницу? Нельзя этого делать. Они выходят на улицу, покупают роскошные продукты, не имея кошельков, бросаются апельсинами в мальчишек разносчиков газет, оскорбляют полицию. Они находят новую любовь среди таких же престарелых потерянных душ, а потом сочетаются браком с незнакомцами в судебном порядке, и все это время их дети охотятся за ними, оказываясь не в силах их поймать. Престарелых, как монстров, как летучих мышей, в клетку не посадишь.
Есть люди, считающие Бернардину монстром. Может, так оно и было. Она хоть и скормила сердце собственного мужа м-ру Дорнейлу, теперь извращенно желала дать монстру отлуп. Были ведь все эти дочери, ни одна из которых не бывала под венцом. Сама она точно больше замуж не выйдет. Ей хотелось побольше силы, побольше чего-то – как награды за трудности в поисках мужчин для своих ужасных дочерей. В дочерях не было ничего приятного. В мужчинах их городка тоже не было ничего приятного. Они должны бы предлагать подарки, деньги, земли. Вместо этого они отводили взгляды, когда она мимо шла, если только им колдовское заклятье не требовалось.
М-р Дорнейл начинал подумывать о следующей кормежке. Он начинал мужчин сзывать, распространять запах духов, пренебрегать Бернардиной, которая не выносила пренебрежения. Замки были надежными, цепи крепкими, и Бернардине казалось, что все в ее власти. Ей представлялось, что ее заклятья надежны.
Это было не так. Ни одно заклятье не бывает надежным.
Кто из нас не старался удержать дочь дома? Они выскальзывают сквозь трещинки в окнах, проползают в щель под дверью, и повсюду, повсюду, во всех темных закоулках их поджидает будущее, одаривает их цветами, целует их в горлышко. Что до невинности… что сказать. Если живешь в деревне вроде этой, так знаешь, что в конечном счете все это игра в притворство, настоятельное требование, мол, лишь девственница может быть настоящей невестой в белом. Всем нам тоже известны такие заклинанья, те самые, что нужны для того, чтобы выставить что-то в совершенно ином виде.
У Муки была своя любовница в доме, и кому было какое дело, что любовница ее служила подручной повара, воровала мясо, соль и сало и устраивала в деревне пиршества для всех сирот и всех кошек? Никому, кроме самой Муки, дела не было до того, что частенько стояла она на коленях на кухне в муке́ и сахаре, дни проводила, давая работу языку под фартуком у девчонки, обминая пальцами ее бедра, словно тесто месила. У Муки каждая коленная чашечка могла бы в чумичке уместиться, а по коже ее будто печатные валики с цветками прошлись, какими обычно украшают печенья к чаю.
Мука ничуть не была одинокой при всем том, что была ведьминой дочкой. Заклятья ее матери только на мужчин действовали. Для любого же, кто не мужчина, Мука была доступна. Нехватки же таковых не ощущалось, даже в этом доме дочерей. Всего обитали в нем восемнадцать женщин, и ни одна из них не предназначалась в жены мужчинам, за, наверное, единственным исключением Бернардины, которая аккуратненько от своего мужа избавилась. Чувства Горячки, Ломоты и Корчи были те же, что и у Муки. По всей деревне было полно женщин, приглашенных ученых и разъездных торговцев, мужские костюмы которых скрывали совсем не то, что выставлялось напоказ. Были в деревне и личности вовсе без пола, лица, чья явь вполне оказывалась за рамками заклятия. Горячке вообще любовь была без надобности, разве что к небесам, и по ночам она глядела в окно спальни и пересчитывала звезды, строя пути их орбит. И потом была ведь еще и Слезка, единственная, кому хотелось чего-то от мужей. Сестры смотрели на нее и морщились. Зеленое платье. Волосы, выбивающиеся из косиц. Остальные тихо-мирно жили в доме, занимались своими делами, и заклятье матери их никак не касалось.
Заклятье было старомодно и глупо, как это часто случается с заклятьями, введенными в обман языками и шорохами за оконными рамами, обманутыми любовными посланиями, привязанными к чешуйчатым лапкам голубей. Кто из нас не пытался воспользоваться такого рода заклятьем?
М-р Дорнейл чуял запах моря, печеного теста, маринованного перца, дуновение прожженного шоколада, чуял, как танцует бабушка.
М-ру Дорнейлу по вкусу были сердца и слезы, а еще ему по вкусу была Мария Жозефа, потому как давным-давно она натолкнулась на него на пляже: вытащила из прибоя этот ужас, заключенный в медный сосуд, покрытый прилипалами. Кто-то забросил монстра в пучину, только монстры всплывают.
Бабушка тогда была молоденькой девочкой в белом платье, расшитом глазными яблоками. Она вовсе никогда не была хорошенькой. Занималась она шитьем да вышивкой, а еще тайно обучалась ведьмой из их деревни, обучалась всем на беду.
У Марии Жозефы были необычайно большие глаза, заостренное, как лисья мордочка, личико и волосы цвета полуночи. Волосы она укладывала на голове короной, скрывая, что стащила у соседней ведьмы несколько звездочек, чтобы украсить ее.
Найдя медный сосуд, она смекнула что к чему и обхватила его крепко своим маленьким кулачком.
– Ну и что ты там такое? – спросила она и улыбнулась, когда сидевший внутри зашептал ей в ответ.
– Чудо, – долетело изнутри сосуда, и то было все, что требовалось знать Марии Жозефе, чтобы пойти к отцу, одолжить у него тесак и содрать затычку, не дававшую монстру намокнуть во время его странствий по волнам.
М-р Дорнейл явился на белый свет голодным, сожрал сердце отца Марии Жозефы, и тогда она стала совершенно свободной дочерью, ударилась в вольный загул.
– Мы будем жить вместе, ты и я, – сказала она, свешивая с головы косы. М-р Дорнейл вполне удобно устроился во внутреннем дворике дома на сотню лет и больше, время от времени он ощущал голод, и время от времени его кормили сердцами мужей. Мужей было много, много было и сердец. М-р Дорнейл растолстел и обленился за дверью, находил утешенье в косточках, а дом разрастался, вмещая его.
