– Лаура? – говорю я тогда, закрыв глаза. В надежде.
Д-р Робертсон не говорит ничего. Наверное, ее это стесняет. «Его».
Это меня не останавливает. Один ночью у себя в спальне, говорю либо с пользующим меня врачом, либо с вялым, занудным созданием, которое, возможно, Бог, – в этом никакого стыда нет.
Переношу телефон к другому уху и рассказываю своей жене, чего никогда не рассказывал ей прежде, что я всегда держал в себе вроде позорной тайны, того, чем вовсе не был готов делиться.
А теперь вот могу.
В моем детстве, понимаешь, был этот гигантский пес.
– Ты, возможно, видела его, – говорю я ей. – Тогда он был на всех мешках с собачьим кормом. Ты бы не поверила своим глазам, он походил на этого невообразимого гиганта, не знаю даже, как он…
– Как его звали? – спрашивает д-р Робертсон голосом, точь-в-точь как у Лауры.
– Роджер, – говорю, улыбаясь.
Он был добрым псом, насколько было известно.
И уже слабее, почти шепотом, произношу:
– Ты помнишь, как Аманда была маленькой девочкой?
Она все еще во мне, Лаура. Все-все: все до единой улыбки, все до единого дня, что мы провели здесь, в Вечной Форелии.
Приезжай проведать меня как-нибудь в выходные, если хочешь.
Можем вспомнить старые времена.
Может быть, даже сумеем отправиться туда.
Восполнение
Джон Лэнган
Джон Лэнган является автором трех сборников: Sefira and Other Betrayals («Сефира и другие предательства», 2016), The Wide, Carnivorous Skyand Other Monstrous Geographies («Широкое плотоядное небо и другие чудовища географии») и Mr. Gaunt and Other Uneasy Encounters («Мистер Гонт и другие тревожные встречи»).
Им написан роман, House of Windows («Дом из окон»), а совместно с Полом Тремлеем Джон выступил редактором-составителем антологии Creatures: Thirty Years of Monsters («Твари: тридцать лет монстров»).
Он один из учредителей премии Ширли Джэксон и первые три года был членом жюри.
Живет в Гудзон-Вэлли, Нью-Йорк, с женой, младшим сыном и пополняющейся коллекцией боевых мечей.
Минерву Бэйкер я не видел шесть месяцев, с тех самых пор, как она рано ушла на пенсию, отчего остальное руководство библиотеки пошло несколькими оттенками зеленого. Ко времени ухода из библиотеки имени Гарриет Джейкобс Университета штата Нью-Йорк в Хагеноте наша заведующая была высокой, дородной женщиной, чьи каштановые волосы, всегда подкрашенные и уложенные, и тонкие черты коричневатого лица, аккуратно тронутого косметикой, производили впечатление, словно она всего лишь недавно переступила порог среднего возраста, а вовсе не далеко уже ушла от него. Иллюзия держалась и благодаря ее манере одеваться: соответствие моде, но без заскоков, – а также содержанием ее разговоров, серьезных и подкрепленных информацией, почерпнутой из утренней «Нью-Йорк таймс». То, что в жизни ее произошла трагедия, было открытым секретом: единственный ребенок, дочь, умерла в пятнадцать лет от передозировки героином в туалете Хагенотской средней школы, а муж ее на следующий год ушел к врачу-наркологу, с которым они встречались. Ни о чем об этом, впрочем, Минерва с нами не говорила, так что и мы с ней тоже. В месяц накануне ухода она стала слегка мягче, поделилась с нами намерением потратить грядущую массу свободного времени прежде всего на путешествие к берегам Джерси, а затем заняться чтением и подогнать имевшиеся в этом пробелы. Ее прощальный ужин прошел легко и пусто: приятные полтора часа, за время которых те из нас, кто работал рядом с нею и под ее началом, стоя возглашали ей хвалы и предлагали тосты в ее честь.
Вот и все, что было, до того дня, когда я увидел ее в продуктовом отделе местного супермаркета, где она возилась с выложенными сливами, дрожащей рукой поднимала их по одной для осмотра. Узнал я ее сразу, даром что мозг сверлила мысль: «Быть того не может». Когда бы минуло лет двадцать-тридцать с нашей последней встречи, я, может, еще и поверил бы, что сгорбившаяся предо мной бабка и была той женщиной, кто без малого пять лет верховодила мною на работе. Вся в морщинах и в старческих пятнах, кожа на руках и вокруг горла обвисла. Из-под потрепанной бейсболки выбивались седые космы. На кончике носа шатко сидели очки с толстыми линзами. Подбородок у нее сильно выдавался вперед, отчего губы вздергивались и поджимались, как, помнится, у моего дедушки уже на последних стадиях его слабоумия. Все в ней говорило о крахе катастрофических размеров, об ужасающе быстром натиске Альцгеймера, или о серьезном инсульте, или о сокрушительной травме. Исчезли ее модные наряды, на смену пришло голубенькое платье без рукавов все в крошках недавнего завтрака. Левую ее кисть обвивал простой пластиковый пакет, где лежали кошелек и связка ключей. Пока она старалась удержать и роняла сливы, меня охватило жгучее желание убраться, разобщиться с этим созданием и обрушившимся на нее бедствием, каким бы оно ни было. Я, может, и поддался бы ему, если бы служащий супермаркета, кашлянув, не произнес у меня за спиной: «Простите!» – прося пропустить его с тележкой, доверху уставленной йогуртами. Я отступил в сторону, опомнился и подошел к своей бывшей начальнице:
– Э-э… Минерва?
Услышав свое имя, она повернулась ко мне. Борозды на коже, казалось, прорезали ее до кости. На правой щеке зарослями поросли старческие бородавки. Белки глаз пожелтели, зрачки затуманились. Челюсть у нее подрагивала, и я подумал, а не унесли ли, часом, бедствия с собой заодно и качества ее личности, не попала ли она сюда с группой сострадальцев из какого-нибудь местного центра соцпризрения. Голосом, состарившимся, как и почти все в ней, она выговорила:
– Сэм.
Приятное удивление, с каким было произнесено мое имя, не оставляло сомнений, что она меня узнала. Посыпавшиеся следом вопросы: «Как вы поживаете? Как дела в библиотеке? Как Хайдеки справляется? Держит вас в ежовых?» – подтвердили, что разум ее тление не затронуло.
– Хорошо, – ответил я. – Со мной все хорошо. Нам тоже хорошо. Хайдеки… она обвыкает.
Минерва фыркнула:
– Дипломат, как всегда.
– А у вас что? – спросил я. – Как поживаете?
– «Что за дьявольщина вас скрутила?» – вы хотите сказать, ведь так?
– Вы болели? Я все собирался наведаться, но…
– Начнем с того, что для этого не очень-то мы были близки, – выговорила Минерва. – Все в порядке. Я не была больна в самом деле. Зато была я – занята.
– Это здорово.
– Возможно, так, возможно, нет. То, во что я впряглась, потребовало от меня жертв, причем таких, что, сказать откровенно, я удивлена, что вы узнали, кто я такая.
– Не настолько уж вы изменились.
– Изменилась, и очень. Ваша любезность делает вам честь, только я еще способна разглядеть себя в зеркале.
