– Кстати о цифрах, – Гэбриел прищуривается, как будто ему неприятно, что приходится поднимать эту тему.
Отец передает ему пять банкнот. Кассиди следит за тем, как деньги исчезают в кармане джинсов Гейба, которые он снял и повесил на спинку стула.
– Вы когда-нибудь интересовались, откуда взялось выражение «голый, как олень»? – спрашивает Гэбриел, раздетый до растянутых трусов-боксеров.
– Слушайте внимательно, – предупреждает Кассиди, сбрасывая сапоги. – Вы сейчас услышите порцию хорошего вранья.
– Во времена вторжения поселенцев на территории индейцев нас называли «оленями», – авторитетно заявляет Гэбриел, оглядываясь в поисках предмета, на который можно опереться, пока он будет стоять на одной ноге, снимая боксеры.
– Наверное, потому, что мы всегда были сексуально озабоченными
[39]. Мы ходили голыми, так как джинсы еще не изобрели. Поэтому, знаете, те индейцы приходили в факторию и – «Джим, они опять голые, что нам делать? Смотри, смотри, прячь женщин, эти индейцы голые, как олени, они совсем голые…».
– Я вас предупреждал, – говорит Кассиди, вешая штаны на спинку своего стула.
– Разве потение не сопровождается пением, или барабанным боем, или чем-то подобным? – спрашивает отец, разглядывая холмик, служащий парильней.
– Не обязательно, – отвечает Гэбриел, сворачивая свои боксеры в круглый комок и, как с отвращением замечает мальчик, старается прикоснуться к ним всеми пальцами.
– У меня есть пленки с записями, – говорит Кассиди, повернувшись в сторону прицепа, будто собирается пойти туда.
– Не стоит беспокоиться, – отвечает отец.
– Просто… – начинает Кассиди, но отец резко опускает ладонь правой руки и двигает кистью слева направо, отвергая эту идею. Этот сигнал рукой мальчик – это понятно по выражению его лица – помнит по книжке с картинками из начальной школы: так обычно переговаривались индейцы в прежнее время, при помощи языка знаков, когда возникала необходимость.
Он ненавидит свое происхождение. Любит его, но и ненавидит.
– Отправь его внутрь, когда будет готов, – говорит голый Гэбриел отцу, он стоит в вызывающей позе и держит открытый клапан парильни, чтобы Кассиди мог нырнуть в нее. – Хорошо?
Отец коротко кивает, и, сверкнув голым задом, Гэбриел тоже через секунду оказывается в парильне, армейская куртка опускается за ним, закрывает вход.
– Ты это всерьез? – спрашивает мальчик у отца.
– У него тут всегда стая собак… – произносит отец, и его слова звучат как вопрос, потом он светит фонарем во все стороны, держа его у плеча, точно так, как делают копы. Он не может перестать быть копом даже на одну ночь.
Мальчик прислоняется спиной к машине и стаскивает с себя тренировочную куртку одним движением, вывернув ее при этом наизнанку, так что теперь она становится ослепительно-белой. Аккуратно перекидывает ее через руку. Воздух покалывает кожу. Он трет предплечья ладонью, шипит сквозь стиснутые зубы.
– Эта лошадь за мной наблюдает, – говорит он.
– Похоже, это ты наблюдаешь за лошадью, – возражает отец, все еще вглядываясь в темноту, не появятся ли собаки.
– И что я должен там делать?
– Сам сообразишь.
– Бред собачий, знаешь ли.
– Да, я тоже все знал, когда мне было четырнадцать.
Мальчик качает головой, сбрасывает туфли, он уже считает секунды этой ночи.
Трое маленьких индейцев
[40]– Эта потельня – сырая и холодная, Нат, – произносит Гейб, когда темная фигура Ната наконец появляется на фоне входа. Он приберегал эту фразу специально для мальчика, чтобы ему было что ненавидеть. Полезно дать им на чем-то сконцентрировать ненависть.
– Меня зовут Натан, – отвечает мальчик, садясь в недостающий угол треугольника, в маленькое углубление между ними, все внутри снова погружается в темноту после того, как клапан опускается. Очевидно, Виктор придерживал его, чтобы дать сыну войти. Наверное, хотел удостовериться, что Гейб в самом деле не развел там сырость. Это же потельня, а не бонг
[41] размером с человека.
– Добро пожаловать, – говорит Касс, все еще играя роль древнего индейца.
Гейб бьет его в грудь тыльной стороной ладони.
– Когда я делал это в первый раз, на мне был купальник, – говорит Гейб, пытаясь вернуть их всех в сегодняшний день из столетнего прошлого.
– Я полагал, что здесь будет жарко, – говорит Нат.
– Ты готов? – спрашивает Касс.
– Мы не видим, киваешь ли ты головой, парень, – говорит Гейб. – То есть если ты киваешь.
– Да, готов, – отвечает Нат.
– И это не самое крутое на свете индейское приключение, – прибавляет Касс. – Тебе будет жарко, но жарко не до потери сознания.
– Ну, именно тогда начинаются видения, – говорит Гейб. – Но все равно.
– Думаю, все будет в порядке.
– Ты подумаешь, что это глупо, – предупреждает Гейб. – Но внизу, у земли, будет прохладно. Если тебе потребуется хорошенько глотнуть воздуха.
– И еще надо молиться, – говорит Касс. – Разговаривать с теми, с кем тебе необходимо поговорить.
– А мой отец будет слушать снаружи, – усмехается Нат.
– Слишком много спальных мешков, – объясняет Касс. – Здесь, внутри, только мы одни.
– Мы будем беседовать с парой наших друзей, – говорит Гейб. – Просто для того, чтобы ты знал.
– С которым? – спрашивает Нат. – С убийцей или с тем, кого убили?
Гейб облизывает губы, смотрит в темноту, вниз, на свои колени. Они ничем не отличаются от окружающей темноты.
– Когда нам было столько лет, сколько тебе, и нам устраивали потение, – говорит он. – Наш наставник, старик по имени Ниш…
– Это его дед, – вставляет Касс.
– Я так понимаю, ты киваешь на Ната? – спрашивает Гейб.
– Натан, – поправляет Нат.
– Да, Ниш Желтый Хвост был его дедом, – подтверждает Касс.
– Кроме шуток?
– Кроме шуток, – говорит Нат.
– Все равно, – продолжает Гейб. – Ниш, дедушка, кто угодно, он рассказывал, что ни в одной из старых историй не говорится о том, что какая-то из воюющих сторон нападала на потельню во время обряда. Это было бы не просто невежливо, это был бы наихудший проступок. Нельзя даже нападать на тех, кто ослаб и очистился после потения, все такое. Это нечто вроде священного места. Иными словами, это место – почти самое безопасное место в индейском мире.
