Отец поднимает брови, говорит:
– Ты ж моя финалистка.
Она улыбается, она знает, что у нее его улыбка, и она ничего не может с этим поделать, два раза бьет мячом о бетон и посылает мяч в щит, а от него в корзину, просто чтобы порисоваться.
– Кто-нибудь, дайте этой маленькой леди игральные кости, – восклицает отец.
Однако дело не в удаче. Это мастерство. Тренировка. Правильная техника.
– Это раз, – говорит Денора и снова поворачивается спиной к отцу, воображает вокруг себя спортзал, белые люди заполняют его от одной стены до другой, все скандируют, приказывают ей убираться, убираться.
Она вращает мяч, дважды бьет им о бетон и становится на штрафную линию.
Солнце клонится к закату
[32]Кассиди встает со своего складного стула и смотрит, как грузовик Гейба c грохотом преодолевает скотозащитное ограждение. Собаки, свесившие длинные языки от усталости после того, как прогнали стадо вапити, окружили его грузовик, не успел он еще открыть дверцу, возможно, решили, что он привез тех оленей, что они все у него в кузове.
Глупые собаки.
– Хо-хо! – кричит им Кассиди, хлопая себя по бедру.
Гейб ногой распахивает дверцу, чтобы их разогнать, но глупые собаки продолжают заливаться отчаянным лаем. Он пробирается между ними, держа над головой ружье, будто собаки охотятся именно за ним.
– Ты что, их не кормишь? – спрашивает он, перекрикивая гам.
– Они любят красное мясо, – кричит в ответ Кассиди, идя ему навстречу.
– Тогда они не на того напали, приятель, – говорит Гейб, протискиваясь между собаками и кузовом грузовика.
– Что у тебя там? – спрашивает Кассиди.
– Не собачий корм, – отвечает Гейб. – Разве что… они теперь едят запасные шины?
Не успевает Кассиди подойти достаточно близко, как Медведица слегка кусает левую руку Гейба. В ответ Гейб бьет ее по носу цевьем ружья. Потом наступает на нее, отгоняет назад, поджав губы, словно хочет сказать, что дело может принять серьезный оборот.
Медведица скулит, отскакивает назад, две другие вслед за ней.
– Черт, – говорит он, трясет рукой и снова открывает дверцу, чтобы рассмотреть рану при свете из кабины.
Кассиди наклоняется, чтобы тоже посмотреть. У Гейба из левой ладони идет кровь. Две аккуратные кровоточащие дырочки от зубов.
– Ну вот, я заразился бешенством, – говорит Гейб, вытирая кровь о чехол сиденья сбоку. – Что, они теперь на стороне ДжоДжо? Она даже собак против меня настроила?
– Берегись лошадей, вот и все, что я тебе скажу, – отвечает Кассиди и возвращается на свой стул.
Костер почти весь прогорел до углей.
Гейб подходит к нему, плюхается на другой стул, все еще держась за свою руку, кладет ружье поперек колен.
– Камни годятся? – спрашивает он.
– Это же камни, – отвечает Кассиди.
– Есть вода для потельни? – спрашивает Гейб.
– Внутри, – отвечает Кассиди, выпятив подбородок в сторону самодельной потельни. – Деньги принес?
– Почти, – говорит Гейб.
Кассиди смеется и качает головой, поднимает ко рту бутылку с водой и выпивает столько, сколько может, не рискуя утонуть. Ему не хочется пить, но скоро еще как захочется.
– Она здесь? – спрашивает Гейб, кивая головой в сторону прицепа, стоящего с темными окнами в сгущающихся сумерках.
– Работает.
– Я никогда не делал этого ночью, – сообщает Гейб, откидываясь на спинку стула Джо, стул пока выдерживает. Пока.
– Не устраивал потения?
– Проводить потения ночью ведь не запрещено? – спрашивает Гейб.
– Сейчас загляну в большую книгу индейских законов, – отвечает Кассиди. – О да. В ней написано, что ты не можешь делать все, что тебе угодно. Ты должен делать все точно так, как делалось двести лет.
– Две тысячи лет.
Они вместе смеются.
Кассиди достает из холодильника покрытую каплями бутылку воды и бросает ее через костер Гейбу. Капли воды шипят на угольках, вздымая крохотные гейзеры пара.
– Так что ты знаешь об этом мальчишке? – спрашивает Кассиди.
– О Нате Желтом Хвосте? Ты и сам знаешь. Это же мы с тобой двадцать лет назад. Это Рикки и Льюис.
– Половина из нас уже умерли.
– Или так, или один из нас тут уже наполовину умер, – говорит Гейб и выплескивает часть воды через огонь на Кассиди, чтобы показать, что это он сказал не всерьез. Или всерьез, но хочет, чтобы это сошло ему с рук.
– Может быть, это принесет ему пользу, – говорит Кассиди. – Вроде как избавит от беды.
– Стрелы прямые, но и им тоже приходится гнуться, – произносит Гейб, понижая голос, чтобы казалось, будто это «деревянный индеец»
[33] произносит старую поговорку Ниша. Так старик обычно всегда заканчивал свои групповые беседы. Там даже был ряд плакатов вдоль одной из стен кабинета отделения по борьбе со злоупотреблением алкоголем и наркотиками: стрела, изогнувшаяся в момент отделения от тетивы так, словно вот-вот треснет, разлетится на куски, взорвется. Но она не ломается, она сгибается в одну сторону на первом плакате, резко выгибается назад на фут или два от рукоятки лука на втором, а потом, на остальных, она выгибается в другую сторону, и до самой последней секунды перед центром мишени она болтается туда-сюда в воздухе, стараясь попасть в цель.
Вот какими им полагалось быть. Вот чем им полагалось заниматься в пятнадцать лет. Ими выстрелили во взрослую жизнь, и они теперь мотались из стороны в сторону, как безумные, пытаясь найти прямую дорогу. И если нашли? Попал в «яблочко», парень. Счастье.
А если не нашли?
Примером служили подростки под каждым навесом города, пьющие из бутылок в бумажных пакетах.
Белые кресты по обочинам дорог. Печальные мамы повсюду.
– Выйдет из него вместе с потом, – говорит Кассиди. – Вместе с песнями.
– Жаль, что у нас нет барабана, – говорит Гейб.
– У меня есть записи.
– К черту записи, парень. Мы проведем это и в память о Льюисе? Но не говори Виктору-Вектору.
