Он уставился себе под ноги.
— Сэм, я хотел сказать…
— Не надо, — поднимаю я руку.
Внезапно до меня доходит: ему известно об истории между мной и мистером Даймлером и он может заикнуться об этом. Понятно, у меня паранойя, но я совершенно уверена в этом. У меня кружится голова, и я хватаюсь за столбик перил.
— Если ты насчет того, что случилось на математике, то я ничего не желаю слышать.
Его губы сжимаются в линию.
— А что случилось на математике?
— Ничего. — Я снова ощущаю, как мистер Даймлер наваливается на меня всем телом, как его горячий рот прижимается к моему. — Это не твое дело.
— Даймлер — мешок с дерьмом. Держись от него подальше. — Кент косится на меня. — Ты слишком хороша для этого.
Я вспоминаю о записке, которая приземлилась на мою парту. Я догадалась, что она от Кента. У меня что-то рвется внутри при мысли, что Кент Макфуллер с жалостью смотрит на меня сверху вниз.
Фразы сами срываются с языка.
— Я не обязана тебе объяснять. Мы даже не друзья. Мы… мы никто.
Кент делает шаг назад, наполовину фыркнув, наполовину хохотнув.
— Ты невероятна! — Он качает головой не то с отвращением, не то с печалью, не то и с тем и с другим. — Возможно, люди правы насчет тебя. Возможно, ты всего лишь пустая…
Он осекается.
— Кто? Пустая кто? — Мне хочется влепить ему пощечину, чтобы взглянул на меня, но он упорно изучает стену. — Пустая сучка, так ведь? Ты ведь это подумал?
Он вскидывает на меня глаза, ясные, гладкие и твердые, будто камешки. Теперь я жалею, что он посмотрел на меня.
— Может быть. Может быть, ты права. Мы не друзья. Мы никто.
— Да неужели? По крайней мере, я не разгуливаю с таким видом, будто лучше всех! — Я не в силах удержать поток слов. — Ты тоже не идеал. Уверена, что и ты поступал дурно. Уверена, что и ты поступаешь дурно.
Тут же я понимаю, что это неправда. Неправда, и все. Кент Макфуллер не поступает дурно. По крайней мере, с другими людьми.
Теперь он смеется и суживает глаза.
— Это я притворяюсь, что лучше всех? Очень смешно, Сэм. Тебе когда-нибудь говорили, какая ты забавная?
Почему-то я очень зла на него, мне хочется встряхнуть его или заплакать. Он все знает о мистере Даймлере. Он все знает обо мне и ненавидит меня за это.
— Я не шучу. — Мои кулаки прижимаются к бедрам. — Нельзя принижать других только за то, что они неидеальны.
У него отвисает челюсть.
— Но я никогда не утверждал…
— Я не виновата, что не могу быть как ты, ясно? Я не встаю по утрам с мыслью, что мир прекрасное, счастливое место, ясно? Просто я устроена иначе. Вряд ли меня можно исправить.
Вообще-то я собиралась произнести: «Вряд ли это можно исправить». На глаза наворачиваются слезы; сдерживая их, мне приходится судорожно глотать воздух. Я отворачиваюсь от Кента, чтобы он не заметил.
Молчание длится целую вечность. Затем он на мгновение кладет руку мне на локоть — словно ангел задел крылом. От единственного легкого прикосновения у меня мурашки пробегают по коже.
— Я хотел сказать, что ты прекрасно выглядишь с распущенными волосами. Больше ничего, — ровно и тихо отвечает Кент.
Затем огибает меня, подходит к лестнице и замирает у ступеней. Оборачивается и с печальной улыбкой на меня смотрит.
— Тебя не нужно исправлять, Сэм.
Его слов я даже не слышу, но в то же мгновение они наполняют все мое тело, будто я впитываю их из воздуха. Конечно, он знает, что это неправда, и я намерена разоблачить его, но он уже сбежал по лестнице, растворился в толпе, втекающей в дом. Я никто, лишь тень, привидение. Теперь понятно, что я вряд ли была полноценным человеком даже до несчастного случая. С чего все началось?
Я делаю большой глоток пива. Хорошо бы напиться. Хорошо бы отключиться. Еще глоток. По крайней мере, пиво холодное, но на вкус — протухшая вода.
— Сэм! — Тара поднимается по лестнице, сверкая улыбкой, как лучом фонарика. — А мы искали тебя.
Оказавшись наверху, она немного задыхается, прижимает правую ладонь к животу и сгибается пополам. В левой руке у нее наполовину выкуренная сигарета.
— Кортни провела разведку и нашла горючее.
— Горючее?
— Виски, водку, джин, черносмородиновый ликер и так далее. Выпивку. Горючее.
Она хватает меня за руку и тащит на первый этаж, который постепенно заполняется людьми. Все движутся в одном направлении: от входа к пиву и наверх. На кухне мы продираемся сквозь толпу, сгрудившуюся вокруг бочонка. На противоположной стороне кухни — дверь с табличкой «Не входить»; я узнаю почерк Кента.
Внизу листа приписано мелкими буквами: «Ребята, я серьезно. Я хозяин вечеринки, и это единственное, о чем я прошу. Оглянитесь! Бочонок прямо за вами!»
— Может, не стоит… — начинаю я, но Тара уже вошла в дверь, и я следую ее примеру.
Внутри темно и холодно. Единственный свет проникает из двух огромных эркеров, смотрящих на задний двор.
Откуда-то из глубины дома доносится смешок, затем грохот.
— Осторожнее, — предостерегает кто-то.
— Сама попробуй разливать в темноте, — огрызается Кортни.
— Сюда, — шепчет Тара.
Забавно, как люди в темноте невольно приглушают голос.
Мы в столовой. С потолка свисает люстра, напоминающая экзотический цветок; тяжелые занавеси обрамляют окна. Мы с Тарой огибаем обеденный стол — маму хватил бы удар от восторга, за ним поместилось бы не меньше двенадцати человек — и ныряем в подобие алькова. Вот и бар. За альковом еще одно темное помещение, судя по неясным силуэтам диванов и книжных полок — библиотека или гостиная. Сколько же здесь комнат? Кажется, дом тянется бесконечно. Вокруг еще темнее; Кортни и Бетани роются в шкафчиках.
— Здесь полсотни бутылок, — сообщает Кортни.
Слишком темно, чтобы разглядеть этикетки, поэтому она по очереди открывает бутылки и принюхивается к содержимому.
— Кажется, ром.
— Странный дом, правда? — замечает Бетани.
— Какая разница? — быстро возражаю я.
Не знаю, зачем я ухожу в оборону. Здесь наверняка чудесно днем: гирлянды комнат, залитые светом. Уверена, что в доме Кента всегда тихо или играет классическая музыка.
Рядом раздается звон стекла, что-то брызгает мне на ногу. Я подпрыгиваю, а Кортни шипит:
— Что ты натворила?
— Это не я.
Одновременно Тара говорит:
— Я нечаянно.
— Это была ваза?
