Я перелетел на противоположную сторону улицы и через форточку проник в крошечную квартирку Валенси. Из темноты на меня уставились два недовольных зеленых глаза. Пэрсик неподвижно сидел на полу кухни и гипнотизировал свою пустую миску. Только мое появление заставило его вскинуть морду и вытаращиться на меня.
Зажегся свет. Я, как и Пэрсик, прекрасно видел в темноте, но свет остался от человеческих привычек, поэтому я им пользовался. Кот смотрел на меня долго и внимательно, словно раздумывал, что сделать с нежданым гостем. На его морде читалось брезгливое презрение, но голод победил. Мохнатый нахал изволил поднять свой зад, величественно подошел ко мне и хотел потереться о ноги, но, видимо, вспомнил прошлый опыт. Кот остановился чуть в стороне и несчастно-жалобно выдал протяжное: «Мя-я-я-я». Потом посмотрел на меня, демонстративно нарезал круг у пустой миски, уселся возле нее и начал раздраженно подергивать роскошным хвостом. Любая лиса бы позавидовала.
Найти корм на пустых полках в шкафах Валенси не составило труда. Похоже, она кормила только кота. По крайней мере, человеческой еды я тут не заметил. Зато вещи были на месте и находились в легком беспорядке. Так до конца и не разобранные пакеты с платьями, недопитый кофе в двух кружках, коробка из-под круассанов. Действительно, непохоже, что Валенси хотела сбежать. А ведь я не поверил ей. Точнее, до конца не поверил.
Интересно, кто такой этот Дилан. Жених? Тогда почему пытался увезти ее силой? Я готов был поклясться, что именно его должен благодарить за то, что Валенси сбежала с теплого побережья и вернулась в Сноухельм, в мои ледяные объятия. Забавно. Получается, Валенси боялась его сильнее, чем меня. Может быть, и не зря я его не убил. Хотя внутренний голос кричал об обратном. Жаль, я не дошел до того уровня бесчеловечности, который позволяет убивать людей лишь потому, что они будят в душе нехорошие предчувствия.
Пэрсик дожевал свой корм, который был похож на кусочки вяленого мяса, и потерял ко мне всякий интерес. Он ушел в комнату и устроился в центре дивана, свернувшись пушистым клубком. Я с трудом удержался от желания погладить его. Но решил оставить нежности на следующий раз, хотя кот забавно тряс лапами от моих прикосновений.
* * *
Не знаю, в какой момент я перестала мерзнуть. Ураган, поднявшийся, едва ледяной меня бросил на заснеженном плато, стих. Ни ветерка, ни снежинки. Но вот сил куда-либо идти или пытаться спастись не было. Я находилась в странном оцепенении. Не хотелось ничего делать и вообще шевелиться.
Возможно, так на меня подействовал ледяной поцелуй. А может быть, стресс и холод. Я завернулась в шубу, прислонилась к стволу ближайшего дерева, а потом медленно сползла по нему вниз и закрыла глаза, понимая, что больше их не открою. Не смогу проснуться и просто замерзну тут насмерть, свернувшись калачиком в сугробе. Так, наверное, будет лучше. Меня перестанут терзать и Дилан со своей свадьбой, вряд ли бывший сдастся так просто, и Ранион с ледяными поцелуями. Смешно сказать: даже спустя восемь лет, изуродованный морально проклятьем, в моих глазах он оставался самым лучшим. Сейчас, замерзая по его вине, я вспоминала прикосновения ледяных губ. И меня кидало в жар.
– Вал! Вал! – услышала я знакомый голос. Он доносился откуда-то издалека и заставлял возвращаться в холодную реальность. А я не хотела. Мне и так было хорошо, зачем реагировать на раздражители?
– Боги, Вал! Очнись! Я прибью этого сумасшедшего придурка! Открой же глаза!
Женевьев издавала столько шума, что я нехотя подчинилась и разлепила покрытые инеем ресницы, чтобы взглянуть в заплаканное, встревоженное лицо.
– Слава всем святым, ты жива, Вал! – разрыдалась сестра, прижимая меня к груди.
– Жива, – послушно шепнула я и снова провалилась в беспамятство. Не чувствовала, как меня подняли на руки, как куда-то несли, а когда очнулась, даже не сразу поняла, где нахожусь. Долго лежала и смотрела в белый потолок, потом с трудом повернула голову и разглядела знакомую обстановку гостевой комнаты родительского дома. Я была у Женевьев. Лицо горело, голова была чумная и вообще не соображала.
– Ты очнулась, моя хорошая! – подскочила Женевьев. Потрогала мой лоб, покачала головой и приложила прохладную, смоченную водой тряпку. – Тебе надо отдыхать и больше спать, сестренка. Переохлаждение. Ты чудом выжила и ничего себе не отморозила.
– Я ненавижу его, – пробормотала очень тихо, сдерживая слезы. Мне было очень плохо.
– Знаю. – Женевьев присела рядом со мной на кровать. – Знаю. Он тоже себя ненавидит, поверь.
– Не думаю, – шепнула я чуть слышно и снова впала в беспамятство.
Я еще несколько раз так выныривала в реальность. Иногда за окном было утро, иногда день. Открывала глаза, смотрела в потолок и снова погружалась в беспамятство или болезненный сон. Раниона я не видела, на улице не завывал ветер, снег если и шел, то без ветра и бури. Может быть, Женевьев права, и он тоже себя ненавидит. Или пока я в таком состоянии, ему неинтересно играть и он ждет, когда я окрепну? Тогда мне вообще не хочется выздоравливать. Так хотя бы в душе царил покой. В те редкие минуты, когда я приходила в себя.
Окончательно очнулась одним утром. Проснулась на мокрых от пота простынях, слабая, но со светлой головой, не путающимися мыслями и одним-единственным вопросом в голове.
– Жен… – осторожно поинтересовалась я у сестры, которая сидела рядом со мной в кресле и вязала. – А где Пэрсик?
И только по потерянному и испуганному выражению ее лица поняла, что, ухаживая за мной, доставая меня с того света, про моего несчастного питомца она даже не вспомнила.
– Сколько дней прошло? – совсем потерянно спросила я, чувствуя, как в горле образуется комок.
– Десять… – как приговор произнесла сестра, и я поняла, что по моим щекам катятся слезы.
* * *
Не знаю, зачем на следующий день я пришел в маленькую пустую квартирку, которая без Валенси казалась совсем нежилой. На душе было так странно, что я отказывался себя понимать. Наступило полное отупляющее разочарование, хотелось выть на луну. Я знал, что Валенси едва не погибла по моей вине.
Пожалуй, мне не было стыдно. В душе не шевельнулось ничего, но я понял, что не хочу ее больше истязать. Просто не получаю от этого удовольствия. Но и отпустить не могу. Противно признаваться себе, но если в Сноухельме не будет Женевьев с Дэвидом и Валенси, я останусь совсем один. В окружении духов зимы и холодных глупых льдянок, которые послушно приходили в мою постель, не давая ничего. Ни радости, ни разрядки. Живым я чувствовал себя лишь в окружении людей, но мое присутствие их убивало.
На следующее утро после того, как спасли Валенси, Жен орала на меня так, что казалось, будто сорвет голос. А я стоял к ней спиной и вырезал очередную ледяную скульптуру. На сей раз не живое существо, а орнамент – красивый, запутанный, очень точно отражающий мое внутреннее состояние. Он должен был украсить одну из стен замка. А когда Женевьев, так и не добившись ответа, ушла, я сорвался с места и отправился в квартиру к Вал.
