Мой двор встретил меня утренней суетой дворников, хлопающих дверей, машин, воняющих выхлопными газами… Мой двор.
В горле что-то сбилось в тугой комок, стало трудно дышать. Я со всех ног побежал туда, где была до боли знакомая дверь.
Кодовый замок сломан, выбит, красные и зеленые провода торчат в разные стороны. На миг во мне дернулась злая радость, как будто именно этот электронный агрегат был виноват в том, что я не вернулся тогда, после армии, в прежнюю жизнь.
Лестница. Запах мочи, сломанные почтовые ящики. Выше, выше. Бегом.
Второй этаж, третий. Дышать трудно.
Вот она, дверь, знакомая до самой последней царапинки.
Я утопил кнопку звонка с такой силой, что хрустнули суставы. Противный звон донесся из-за двери.
«Господи, только бы дома были… Только бы дома… – шептал я. – Только бы дома».
За дверью раздался кашель. Хриплый, незнакомый.
– Кто? Кто там?
– Я! Я это! – перехваченным горлом просипел я. – Леша…
– Какой Леша? – удивились с той стороны, но дверь все же открыли.
Передо мной стояла толстая, всклокоченная тетка с сигареткой и в поношенном халате. Она внимательно осмотрела меня с ног до головы и проинформировала:
– Водку этажом ниже продают.
– Да какую к черту водку?! – Я ухватился за дверную ручку, не давая ей закрыть дверь. – Тут же Беляевы живут, Беляевы. Мама где?
– Какие к черту Беляевы, пьянчуга?! – закричала тетка, всем весом наваливаясь на дверь. – Я тебе дам сейчас маму, рванина подзаборная! А ну отвали от двери!
– Погодите, погодите, – взмолился я. – Тут же Беляевы жили. Мне б только узнать.
– Отойди от двери! – рявкнула она.
Я сделал шаг назад.
– То-то. Не знаю я, где они теперь. Мы в эту квартиру въехали. Купили, и все. Мой зять занимался разменом, если хочешь, у этого обормота и спрашивай, он такой же алкаш, как и ты. Уехали они. И давай вали отсюда, а то милицию вызову.
Знакомая до последней царапинки дверь с грохотом захлопнулась.
Съехали. Как же так?
– Леша? – тихо спросили из-за спины.
Я обернулся.
Из двери напротив выглядывала любопытная физиономия нашей старой соседки. Клара Вениаминовна была из породы тех женщин, которым интересно все, что происходит в ее окружении. Вечное ее любопытство граничило с психической болезнью. За свой нездоровый интерес к чужим событиям она неоднократно была бита, но славу районного информатория держала прочно. У нашей семьи с ней были довольно обостренные отношения, впрочем, мы не были исключением.
– Клара Вениаминовна?
– Боже мой, боже! – Старушка схватилась за голову, разглядев меня получше. – Боже мой, боже… Ты никак своих ищешь?
– Ищу. Куда они съехали, Клара Вениаминовна? Вы ж всё знаете…
– Ну, не съехали, а съехал. Отец твой. Матушка померла. Как ты ушел из дома, так через полгода и померла. Болела сильно, говорят. Отец твой потом квартиру продал и уехал, а куда, и не сказал. Может, и из города уехал. Он вроде орловский был у тебя? Уехал, родимый. Мне вот только передал… – Старушка всплеснула руками и убежала куда-то вглубь квартиры.
Я подошел ближе к ее дверям, не решаясь войти.
– Клара Вениаминовна? – позвал я.
– Сейчас, Леша, сейчас… – донеслось из темноты комнат.
Вскоре она появилась снова, держа в руке какой-то белый конверт.
– Это вот тебе, Леша. Отец твой оставил. На случай, если ты появишься. Я не открывала, так что ты и не сомневайся, не читала. Мне чужие тайны без нужды. Держи.
Я взял белый конверт с размашистой надписью: «Алексею». Сделал два шага назад. Мне не хотелось открывать письмо при старухе.
– Тебе, может, надо чего, Леша? – вдруг спросила Клара.
– Денег бы… – промямлил я. – Мне не много. Я отдам. Вот только на работу…
На языке образовался противный, гадкий вкус.
– Держи вот… – Старушечьи сухие руки протянули мне несколько скомканных бумажек. – Бог тебе помогай…
Я что-то буркнул и медленно пошел вниз.
Клара Вениаминовна долго не закрывала дверь, глядя мне вслед и шепча что-то. Ее маленькие черные глазки были широко распахнуты от любопытства. Каждый мой жест, каждый вздох отпечатывался в ее памяти, как на магнитной ленте. Все мои эмоции были собраны в этой живой картотеке, аккуратно складированы, чтобы потом, через некоторое время, их можно было достать, стряхнуть пыль и примерить, как старое платье. Когда уже нет своего, годится и чужое.
Я вышел из подъезда, добрел до ближайшей скамейки, исчирканной цветными фломастерами, сел и только тогда нашел в себе силы открыть письмо.
«Здравствуй, Алексей.
Собственно, сказать мне тебе нечего, да ты и читать вряд ли станешь когда-нибудь. Делами нашими ты не интересуешься, о себе знать не даешь. Из моргов да из милиции о тебе никакой информации нет, и то ладно. Значит, жив. В отличие от матери.
Хочу, чтобы ты знал: умерла она из-за тебя. Да, да. Из-за упрямства твоего скотского, из-за пренебрежения твоего, заносчивости, хамства твоего… Впрочем, что тебе говорить. Если ты читаешь эту записку, то, наверное, жизнь тебя в оборот взяла. Сам все понимаешь. Да поздно теперь.
Нет, конечно, я с себя свой доли вины не снимаю. Был я глуп, Леха, глуп, как утка. Не сумел я из тебя сделать что-то хотя бы отдаленно напоминающее человека. И мать переубедить не сумел. Она до самого последнего дня думала, что же мы не так сделали, в чем ошиблись. Мы ни в чем не ошиблись. Ошибся только я. Она же ни в чем виновата не была.
Меня не ищи. Я тебе ничем помочь не смогу, да и не буду стараться. Ты свой выбор сделал. Наверное, головой думал…
Из Питера я уехал, далеко и насовсем. Думал, как тебе денег оставить. Но так ничего и не придумал, кроме глупости. Может, помнишь чердак, где мы с тобой в детстве голубей гоняли. Там наверху есть досочка такая, помнишь, ты мне показывал? Вот за ней. Не много, но и не мало. Глядишь, пригодится.
Прощай.
Папа».
В спину светило солнце. Пригревало, ласкало. Я обернулся, посмотрел на него, на этот яркий, режущий глаза диск. Странным образом всплыло в памяти чье-то утверждение о том, что, по древнеиудейским верованиям, смотреть открытыми глазами на солнце нельзя. Это все равно что называть имя Бога.
– Чего ж мне делать то теперь? – спросил я у него, у яростного, слепящего.
– А чего ты хочешь? – вопросом на вопрос ответил голос во мне. Дядя Дима. После злополучной беседы с врачом и галоперидола он молчал дольше других, я даже не чувствовал его присутствия.
