Мы пропустили родителей вперед, а сами поплелись следом. С каждой секундой напряжение во мне возрастало и, когда мы остановились около распахнутой двери, что едва держалась на петлях, оно достигло таких масштабов, что я ни с того ни с сего заплакала, отрицательно качая головой.
– Эй, ты что? – шепнул мне Дима. – Не смей плакать. Дедушка ведь расстроится.
– Я не могу туда зайти… Не могу…
Мои попытки часто дышать ртом и махать перед лицом ладонями дали совершенно обратный эффект. Я разревелась, как белуга, слыша, как мама за стеной говорит дедушке, что все будет хорошо и завтра мы сможем забрать его домой. Спустя несколько минут, из палаты вышел папа и внимательно взглянул на меня.
– Заходи. И не плачь.
Я повернулась к Диме. Он молча кивнул и указал взглядом, чтобы я заходила первая. Набрав в легкие душный воздух, я закусила щеки и медленно двинулась в палату.
Там было четыре кровати, на всех лежали больные и старые люди. Мама стояла напротив той, что располагалась в правом углу. И, когда я медленно перевела взгляд на мужчину очень худого, с впалыми прозрачными глазами, костлявыми плечами и выпирающими скулами, мое сердце рухнуло в самую пропасть.
Это был мой дедушка. Серая майка висела на нем, как огромная тряпка, а спортивные штаны, которые он обычно надевал, когда мы ехали на море, казалось были совершенно с чужого, довольно упитанного человека. Его речь стала слишком медленной, собственно, как и движения. Будто бы все силы, что были в нем прежде, просто испарились.
– Д… Дедушка… Привет! – заикаясь, поздоровалась я. Полагаю, в тот момент у меня было странное выражение лица. Я так старалась не заплакать и оттого прилагала все усилия, чтобы заставить себя улыбнуться.
Дедушка медленно повернул ко мне голову, а потом пару раз моргнул. Страшная мысль проскользнула в моей голове в ту секунду: я подумала, что он уже не узнавал меня.
– Катрусик, – сказал он тихо на выдохе. Его маленькие и такие безжизненные глаза заблестели и он, не вставая, протянул ко мне две костлявые руки. – Это правда ты?
В один шаг я оказалась рядом с его кроватью и наклонилась. Мне казалось, что я обнимала чужого человека, потому что мой дедушка никогда не был и не мог быть таким исхудавшим. Собственно, обнимать то и нечего было. Я чувствовала, как он плачет и уже сама не смогла сдержать слез.
– Как же так? Ты приехала?
– Вот такой сюрприз, – улыбнулась мама. – Бабушка тоже ничего не знает!
Спустя пару секунд в палату зашел Дима и обнял моего рыдающего дедушку. Я взглянула на старую потрескавшуюся тумбочку. На её кривой и вздутой от влаги поверхности стояла знакомая кружка, тарелка с ложкой и бутылка воды. Я зажмурилась, а потом снова огляделась и пришла в дикий ужас.
Как в этой комнатке, где витал тошнотворный запах лекарств и все той же кошмарной гречки, старые и больные люди могли надеяться на чудо? Мебель старая, дверцы на тумбочках держались на соплях, а с потолка свисала потрескавшаяся штукатурка. В коридоре кто-то кричал, звал медсестру…
– Завтра тебя уже выпишут, и мы поедем домой, – сказала мама дедушке, что глядел только на нее. – Катюш, возьми вот тарелку у дедушки и сходи помой её? А я пока к врачу схожу.
Я схватила посудину и пулей вылетела из палаты. Моя психика была нарушена.
– Ты видел это? – спросила я шепотом Диму, который вышел вслед за мной. – Это же ужас… Почему он здесь? Почему он так изменился? Мы ведь совсем недавно по Скайпу говорили и с ним все в порядке было!
Дима ничего не отвечал мне, а только прижимал меня к себе. На следующий день родители с бабушкой уехали в город, а нас с Димой и Ваней забросили на пляж. Настроение было паршивым, но я, так же как и в больнице, заставляла себя улыбаться и продолжала демонстрировать спокойствие. Я понимала, что дедушка не сможет приехать на свадьбу. Сколько себя помню, а он всегда говорил, что очень хочет потанцевать со мной в этот день.
– Он сказал, если вдруг, что случится, – тихонько сообщила нам бабушка после ужина, – ни за что не отменяйте торжество.
Услышав это, я вышла прогуляться, чтобы никто не увидел моих слез. На моих глазах затухал самый родной, самый дорогой на свете человек. Мой волшебник больше не смеялся, не пил из огромной-огромной кружки горячий чай и не называл меня Катрусей, щипая за бока и крепко прижимая к себе. Теперь он все время лежал в их с бабушкой спальне и уже не мог вставать на ноги, а я все отчетливее понимала, что со дня на день мой любимый дедушка навсегда обретет покой.
* * *
Ссора накануне нашей с Димой свадьбы, свидетелями которой стали не только мои подруги, но и мама, поселила во мне зерно сомнений и неуверенности в том, что я творю. А творила я, к сожалению, не добро, как Дед Мороз. Пока визажист занималась моим образом и все время спрашивала, не готова ли я все-таки добавить яркости в макияже (а я была категорически против этого!), фотограф Влад и видеооператор Кузьма как ужи, извивались вокруг меня, просили поднять, опустить, наклонить голову, но чаще всего – улыбнуться.
– Послушай, сегодня твоя свадьба, – парировал Кузьма, и в его маленьких серых глазках было столько счастья, словно именно он в этот день – самый счастливый в мире жених. – Распахни взгляд, улыбайся, будь ярче вспышки! Ты что, так нервничаешь сильно?
– Нет, вовсе нет, – замотала я головой, а потом выдавила улыбку такую неестественную, что будь зеркало передо мной какой-нибудь живой субстанцией с чувствами, то треснуло бы от отвращения в ту же секунду.
Во мне стремительно расползалось жгучее раздражение ко всему, что происходило. В ушах продолжал звучать крик моего будущего мужа, я по-прежнему видела изумленные глаза своих подруг в зеркале заднего вида, которые уж явно не ожидали услышать от доброго Димы таких грубостей, да еще и накануне свадьбы, когда по всем негласным правилам жениха и невесты, мы должны просто слюной истекать друг по другу, а не общаться исключительно матами.
Когда сборы были окончены, я взглянула все в то же несчастное зеркало и буквально видела, как пар постепенно выходил из моих ушей. Все было не так. Толстый слой штукатурки хоть и не стягивал лицо, но превращал меня в фарфоровую куклу с огромными ресницами и такими яркими стрелками, что мои глаза на их фоне просто терялись. Но что было самым отвратительным, так это губы в персиковой помаде, блеске – черт его знает, но зрелище было настолько кошмарным, что я едва не разревелась только лишь от того, что не могла себе позволить выпустить всю свою злость на всех, кто принимал участие в этом воздушном и белоснежном цирке! Они всего лишь выполняли свою работу и не были виноваты, что в моей голове творился настоящий хаос, но, черт возьми, как же мне хотелось наорать на кого-нибудь, чтобы просто избавиться от этой негативной энергетики, что начала копиться во мне со вчерашнего вечера. А за это «отдельное спасибо» моему жениху.
– Хорошо. – Все, что я смогла сказать, оглядев себя в зеркале.
