Глава 1
— Мне не нравится эта рубашка, мама. Она жмет мне в плечах.
Конечно, жмет, когда плечи такие широкие, как у пловца, а рост почти под два метра, а еще когда любишь свободу, и любое ее ущемление вызывает протест.
— Прости, мой родной, но на прием нельзя надеть футболку и джинсы.
— Почему нет? К черту эти условности. У нас двадцать первый век, мама.
Какой он взрослый, как смешно морщит нос, когда злится, как ярко сверкают его темно-карие глаза с золотистой каймой у зрачка, и беснуются иссиня-черные волосы. И как до боли он похож на… своего отца. Когда я встретила Паука впервые, ему было столько же. Пятнадцать. Такие же буйные волосы, огненный взгляд, чувственные губы. И ничего моего… Как назло, как будто сама природа истязает меня и смеется над моим желанием забыть предателя, закопать в самой глубокой яме и никогда не приносить на эту могилу цветы. Но он бессмертен в моей душе и тиранически жестоко одинок в моем сердце.
— Что такое, мам? Ты очень грустная. Тебя кто-то расстроил? Покажи мне этого мерзавца, и я оторву ему голову.
Горячий, дикий. Чуть что — в драку, чуть что — в самое пекло. Мой защитник. Такой высокий, сильный. Я встаю на носочки, чтобы поправить воротник его рубашки. Мне он пахнет ребенком, счастьем и всепоглощающей, абсолютной любовью. Для матери у сыновей нет возраста. Мой лев. Гордый и такой по-ребячески нежный.
— Я расстроена, что мой мальчик стал таким взрослым… еще немного, и оставишь меня, влюбишься, уедешь учиться в другую страну.
Схватил меня за руки и крепко сжал.
— Я никуда не уеду, мама. Без тебя. Ты для меня на первом месте. И я влюблюсь только в ту девушку, которая будет похожа на тебя.
Потрепала его по волосам.
— Ты такая красивая. Я не видел ни одной женщины, похожей на тебя, мама. Рядом с тобой они меркнут, растворяются. Даже мои одноклассницы завидуют твоей красоте. Розетта заказала платье, как у тебя было на празднике цветов, а мать Селены сделала такую же прическу.
— Юношеская влюбленность в мать — обычное дело среди подростков. И никаких футболок!
Мами вошла в комнату сотрясая кулаками. Да… мы нашли Мами. Марко ее нашел. Это был подарок после росписи и штампа в паспортах. Живая, целая и невредимая Мами, которая устроилась работать в итальянском ресторане «Лапша Торичелли» в Чикаго. Мами, которая сменила имя на Мегги Швенсон и боялась собственной тени. Она оплакивала меня все эти годы и ходила на могилы к моим родителям.
Мами помогала растить моего Чезаре, моего маленького Цезаря. Она появилась тогда, когда мне казалось, что я сойду с ума от ожидания, тоски и мрака, окружившего со всех сторон. Она помогла мне не сойти с ума от предательства Сальвы, помогла снова сделать первые шаги после падения на колени. Оказывается, женщину не способна сломать жестокость любимого мужчины, но ее способно сломать его предательство.
— Маааа, ну есть же крутые футболки. Отец привез из Рима. Брендовские, отпадные. Я в этой рубашке, как идиот.
Покрутился перед зеркалом и дернул воротник, я его снова поправила.
— Фу! Что за сленг, молодой человек. И вообще — марш обедать. До вечера еще куча времени, а вы с утра только чай пили.
— С кексом.
— Вот именно. А мужчины должны есть мясо! Так что вперед и с песней есть индейку!
Голос Мами возвращал настроение, заставлял улыбаться и ощущать уют, ощущать покой, которого не было долгие годы. Покой, который отнял у меня Сальваторе ди Мартелли. И пусть я теперь ношу такую же фамилию, но это не значит, что я перестала ее ненавидеть.
Каждый день я представляла его… Представляла, где он сейчас, в каком уголке мира прожигает жизнь. Кто рядом с ним? Сколько женщин сходят по нему с ума? Есть ли у него дети от другой? Он ведь так и не видел, какой красивый, сильный и умный у него сын. Гордость моя. Мой лев. Мой Чезаре Микеле ди Мартелли. Да, второе имя моего мальчика — это имя моего отца. Марко не был против… за что я ему безмерно благодарна. Я за многое ему благодарна… но как же жаль, что благодарность нельзя превратить в любовь, и она не имеет ничего общего со страстью.
— Ну все. Сдаюсь. Вас слишком много. А с женщинами спорить бесполезно.
— Юный Дон Жуан! — всплеснула руками Мами, а он пошел к двери, а потом обернулся и спросил.
— Папа обещал, что сегодня перед приемом мы поедем в Палермо. Ты поедешь с нами? Или останешься отдавать распоряжения насчет вечера? Я бы хотел, чтобы ты поехала, мама.
— В Палермо? Зачем? — чуть побледнев спросила я, поправляя белые лилии в вазе. Марко неизменно дарил теперь только их. Он почему-то решил, что они мне нравятся, и я не разубеждала его в этом.
— Посмотреть дом, в котором родился он и дядя Сальваторе.
От одного упоминания имени у меня закружилась голова, и я впилась пальцами в спинку кресла. Зачем Марко говорил с Чезаре о Сальве? Что именно они обсуждали?
— Разве интересно ходить по развалинам? — тихо спросила и поправила шторы, стараясь не смотреть на собственные дрожащие руки. — За домом никто не ухаживает. Там все заросло и пришло в упадок. Отец даже не может его продать.
— Ну вот, сразу видно, что с папой ты общаешься очень мало в последнее время. Покупатель нашелся. Именно поэтому я хочу посмотреть на дом, пока есть такая возможность. Говорят, этот дом принадлежал еще Амброссио Луке ди Мартелли. В 1845 году сам король подарил ему эту землю. Наш род Мартелли берет начало из середины семнадцатого века, и самый первый мужчина из нашей семьи был художником из Венеции.
— Ты интересовался историей рода?
С восхищением глядя на воодушевленное лицо сына, на его сверкающие глаза и легкую щетину, появившуюся на смуглых щеках… И перед глазами дежавю. Такое же лицо, такие же длинные руки, и волчонок, вырывающийся из капкана. Я смотрю на него снизу вверх с таким же восхищением.
— Да, я интересовался историей нашей семьи. Про свою ты мне мало рассказываешь.
Вернул из воспоминаний, вызывая волну нежности.
— У моей семьи заурядная история эмигрантов. Ничего интересного. Им не сравниться с родом Мартелли.
— Когда мне исполнится восемнадцать, я уеду в Россию и все узнаю сам.
— Хорошо. Договорились. А пока что иди обедать, иначе Мами тебя накажет.
Он ушел, а я прислонилась лбом к окну и закрыла глаза. Оказывается, слышать его имя все так же больно и невыносимо. Пятнадцать лет. А я помню все, как вчера. Как будто моя память издевается надо мной. А говорят, что время стирает остроту восприятия… изменяет мышление.
— Он расстроил вас, моя девочка?
