Было видно, как Геспий вспыхнул от удовольствия, услышав о себе такой похвальный отзыв. Оба повернулись, чтобы продолжить путь.
Неожиданно где-то в вышине, в туманной дымке, послышались странные выклики, больше похожи на резкие крики чаек или обезьян, чем на то, что способна издавать человеческая глотка. Звук, нарастая, эхом разносился по выступам и кряжам, пока не заполонил, казалось, весь воздух. Тысячи эллинов на тропе замерли и стояли, уставясь вверх, словно дети в своем страхе перед неизведанным. Геспий с Ксенофонтом переглянулись в мрачном предположении.
– Они знают, что мы здесь, – тихо уронил Ксенофонт.
* * *
Склон первой горы вел вниз, в укромную долину, где находилось около трех десятков жилищ. Все они были брошены, но там нашлась еда и, что не менее приятно, вино в воткнутых в землю глиняных чанах. Между тем улюлюканье продолжалось и в темноте, отчего многие из людей воздержались от излишних возлияний: как бы потом не сказалось на точности движений. Всем хотелось одного: поскорей оставить эти горы позади и выйти из них по ту сторону на равнину. Запалив факелы, с наступлением сумерек эллины двинулись в обход села, но быстро поняли, что огонь навлекает стрелы и камни из пращей, пущенные без предупреждения откуда-то сверху. В этом деле кардухи оказались весьма искусны: трое эллинов погибли, пока стало ясно, что факелы здесь превращают человека в живую мишень.
Те, кто спал снаружи, остались бодрствовать, но тем не менее до рассвета оказались убиты еще двое гоплитов. Впрочем, наибольшую тревогу вызывали звездами мерцающие вдалеке, высоко на склонах, костры – несомненно, знаки к созыву всех родов и племен кардухов. Ксенфонт не мог стряхнуть с себя глухой страх, сжимающий внутренности подобно голоду или холоду. Однако в укрытии одного из домов, возле теплого очага, дрожь постепенно улеглась. Пища оказалась лучше, чем он помнил с самого выхода в обратный путь; глаза защипало от невольных слез, когда взгляд упал на свежий хлеб и солоноватое масло, которое к тому же не было прогорклым. Ну а когда в руках оказалась чаша красного вина, молодого и не подкисшего, блаженство показалось и вовсе сказочным.
Утром Ксенофонт с горсткой воинов дошел до конца долины. Дальше открывались горы, на крутых склонах которых в высоте различалось движение крохотных фигурок. Сложно было сказать, спускаются ли они вниз, чтобы атаковать, или готовят засаду. Ксенофонт провел рукой по основанию восходящего в туман каменного уступа, раздумывая, не затаился ли уже там, наверху, кто-то с сердцем, пылающим ненавистью к захватчикам. Вокруг долины вновь начались пересвист и улюлюканье, хотя расстояние из-за переменчивого эха определить было сложно.
– Надо будет при первой же стычке захватить себе проводников, – как мог невозмутимо сказал Ксенофонт. – В этих горах слишком уж много закоулков, можно блуждать целый год.
– Верно подмечено, – согласился Хрисоф. – Ты возглавишь перед или тыл? На такой местности, я полагаю, впереди должны пойти мои спартанцы. Чем-то напоминает взгорья нашей родины. А я, можно сказать, истосковался по ристалищам моей юности.
Непонятно, шутил ли сейчас лохаг или нет. Впрочем, Ксенофонт уже привык ему доверять.
– Я возглавлю тыл. На мне будут наши внешние разведчики и бегуны между нами – сегодня, в отсутствие лошадей, им придется попотеть. Слишком далеко не отходите, чтобы нам не разделиться.
Хрисоф склонил голову, ничуть не смущенный тем, что совет исходит от менее опытного человека. Он успел проникнуться к афинянину за то, что тот радеет за жизни воинов. Таких военачальников Хрисоф ставил не в пример выше тех, кто бросается на каждый вызов без минуты на размышление.
– Я думаю, эта каменная расселина сегодня послужит и еще одной цели, – продолжал Ксенофонт, проводя рукой по камню. – Через нее враз могут идти по двое и по трое. Так вот, не мешало бы проверить их всех на вес и припрятанное добро. Мы должны быть легкими и быстрыми, а не отягощенными всякой рухлядью.
Спартанец от этой мысли осклабился и призвал весь лагерь пройти сквозь каменную прореху, под бдительным оком Ксенофонта. Через какое-то время перед стратегом потянулась нескончаемая вереница – люди проходили в каменную горловину, расставаясь со всем припрятанным добром, которое складывалось кучей возле тропы.
Открывались поразительные вещи. До этого Ксенофонт и не представлял, сколько всякой всячины таскают с собой в походе воины и лагерные обыватели в качестве подобранной в пути добычи. Здесь были громоздкие седла и непонятая утварь, слишком древняя, чтобы быть полезной, а еще мешки с солью и травами, рулоны тканей и дубленые кожи.
Один человек нес дверь, при этом утверждая, что она исправно служит ему, как щит воину (Ксенофонт позволил ее оставить). Оказалось, его греки держали при себе тысячи тяжелых предметов, в том числе орудий труда и поводьев коней, которых у них больше не было. С этими Ксенофонт был безжалостен, игнорируя все сетования и доводы.
Получается, лагерь больше напоминал афинский рынок, чем изможденную армию, пробивающуюся через горы. Несмотря на роптание, куча росла и росла, постепенно обретая сходство с курганом (вот же удивятся кардухи, наткнувшись на такую находку). Мысль предать все это огню Ксенофонт отверг: пусть лучше послужит подношением богам.
Он также позволил воинам оставить при себе рабов, которыми они каким-то образом обзавелись за время странствия. Многие в пути заводили любовников и любовниц, и было бы жестоко бросать их на потребу диким племенам горцев. Тем не менее в лагере вскрылось наличие неимоверного количества чужеземных рабов. Немудрено, что при таком их изобилии эллины испытывали голод. Казалось, здесь кормится добрая половина Персии. К той поре как мимо прошел последний, Ксенофонт пребывал в тихом бешенстве.
Геспий шагал в хвосте рядом с Паллакис, косвенным образом претендуя на их с ней близость. Ксенофонт чувствовал, как по нему скользнул ее пытливо-насмешливый взгляд, и настроение у него испортилось еще больше. Он ее вроде бы отверг, но в глубине души некой своей частью надеялся, что она будет по нему тосковать. Но оказалось, что это не так. Словно в доказательство его подозрений, Паллакис потянулась к шее молодого человека и коснулась ее жестом, намекающим на близость, отчего Ксенофонт невольно стиснул зубы. Ему и в голову не приходило, что она могла показывать это намеренно, в назидание и для его же блага.
К тому времени как через горловину прошло уже все греческое воинство, выйдя на более широкий склон, веса на людях действительно поубавилось. Некоторые с тоской оглядывались назад, на груду ценностей, но Ксенофонт был тверд. Оказывается, он и в самом деле пользовался расположением людей. В запальчивости он пошел в тыл колонны, нетерпеливыми жестами торопя ее начать движение.
На всей тропе гоплиты поднимали щиты и готовили копья, надвигая на отросшие непослушные волосы шлемы. Внезапно клекот улюлюканья наверху стих. Все резко подняли головы вверх, туда, где курился предоблачный туман. За это время все привыкли к этому звуку настолько, что его отсутствие пугало едва ли не сильнее; словно сами горы угрюмо взирали на эллинов сверху.
