Во-вторых, меня просто бесило то, что происходило в стране в целом и в нашей писательской среде в частности. Действительность напоминала шабаш местечковых недотыкомок. А как писатель может отомстить действительности? Только запечатлев её во всей чудовищной красе. В-третьих, на смену безрезультатно насаждавшемуся соцреализму пришёл столь же искусственно внедрявшийся постмодернизм, замешанный на тупом антисоветизме, особенно свойственном потомкам пламенных революционеров. Всё это я и попытался вместить в моё новое сочинение, которому дал подзаголовок «роман-эпиграмма». Это была насмешка над постмодернизмом, который сам формировался как пародия на прежнюю литературу. Никто не мог предположить, что пародия на пародию будет иметь такой читательский успех.
…Вечером стук машинок в комнатах дома творчества прекращался: компьютером тогда пользовались единицы. Писатели после ужина сходились выпить и поговорить о том, что творится в отечестве и литературе. В те времена главной проблемой было не нарваться на палёный алкоголь. Знаменитая классификация Светлова больше не соответствовала жизни: наряду с хорошей и очень хорошей водкой появилась и плохая, даже опасная для жизни. Прозаик Михаил Попов, хлебнув зелья, второпях купленного на станции, потом неделю ходил по стенке, утратив остатки и без того небогатого дарования. Пили, разумеется, в своём кругу, та широта общения, когда деревенщик мог обнять кафкианца, осталась в недавнем прошлом.
Литераторы резко раскололись на либералов и почвенников, сторонников и противников Ельцина, причём разлом отчётливо прошёл по «пятому пункту», так называли в советских анкетах графу «национальность». Встречались, конечно, исключения, но они погоды не делали. Вероятно, в пору исторических пертурбаций и катаклизмов в национальных общинах срабатывает некий ещё не изученный групповой инстинкт, импульс, определяющий выбор направления племенного пути. Видимо, такой же по своей природе импульс заставляет километровый косяк килек в океане внезапно развернуться и плыть в обратную сторону. А что там думала себе ещё минуту назад каждая отдельно взятая килька и куда собиралась плыть, уже не имеет никакого значения. Всё решает косяк.
И картина мира у каждого из обособившихся литературных групп была теперь своя. Помню, поднимаясь в номер, я встретил на лестнице Аллу Гербер, и она как бы в пространство, но так, чтобы я слышал, горько произнесла:
– Умер Бродский. Двадцатый век кончился.
В ответ я тоже в пространство и тоже так, чтобы она слышала, ответил:
– А я думал, двадцатый век кончился, когда умер Шолохов…
Она посмотрела на меня как на дауна, попытавшегося выговорить слово «трансгенномодифицированный». С тех пор мы никогда с ней не общались.
Вскоре Алла Шевелкина, близко дружившая с писателем Александром Кабаковым, вызвала меня на важный разговор и сказала примерно следующее:
– Юра, учти, в интеллигентных кругах тебя подозревают в антисемитизме. Это очень серьёзно!
– Почему? Разве я хоть раз сказал что-нибудь плохое о евреях?
– Нет, но ты всё время подчёркиваешь, что ты русский, называешь себя патриотом и ругаешь в статьях Ельцина.
– А разве быть русским и быть антисемитом – это одно и то же? К тому же Ельцин, к сожалению, русский. Среди нас тоже уродов хватает.
– Не отшучивайся! Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты должен как-то оправдаться. Иначе тебе перекроют кислород.
– Пусть попробуют! А если в вашем понимании патриотизм и антисемитизм – одно и то же, значит, у вас в интеллигентных кругах совсем съехала крыша.
– Юра, я говорю серьёзно!
– А я, Алла, говорю ещё серьёзнее!
После этого наши пути как-то разошлись, а жаль.
Позже я отлил афоризм: «Антисемит – это тот, кто в каждом подозревает еврея. Еврей – это тот, кто в каждом подозревает антисемита». А разве не так?
6. Прототипы
Вскоре Алла холодно вернула мне долг. А русско-еврейская тема в романе отразилась в линии Медноструева-Ирискина, друзей, ставших лютыми врагами. Прототипами мне отчасти послужили писатели-фронтовики Григорий Бакланов и Юрий Бондарев, бывшие душевные товарищи и однокурсники по Литинституту. Первый активно поддержал либеральные реформы, даже возглавил российское отделение Фонда Сороса, а второй гениально сравнил перестроечный СССР с самолётом, который взлетел, не зная, где сядет, и гневно отказался от ельцинского ордена к юбилею. (Кстати, Бакланов много лет спустя стал прототипом Альбатросова в другом моём романе – «Гипсовый трубач».) Но, отдавая черты и поступки реального Бакланова моим сомнительным героям, я продолжал вполне уважительно относиться к нему как к писателю, автору пронзительных романов о великой войне. Когда я оказался с ним в тройке главных соискателей итальянской премии «Пенне», то призвал своих сторонников голосовать за Бакланова, к тому времени уже тяжко болевшего. К негодованию прозаика-минималиста Алексея Слаповского (он был третьим), премию получил Григорий Яковлевич, пусть земля ему будет пухом.
А вот прототипом Ольги Эммануэлевны Кипятковой послужила известная поэтесса Екатерина Шевелёва. Она за свою долгую жизнь выпустила полсотни книг и сочинила такие известные песни, как «Серебряные свадьбы», «Уголок России, отчий дом…». Ныне почти забытая, Екатерина Васильевна была в советские годы влиятельной литературной дамой, могла без доклада войти в умопомрачительный кабинет, где стояла самая главная «вертушка» Союза писателей, и сказать:
– Жора, мне надо позвонить Юре!
Жора, как вы понимаете, – это первый секретарь СП СССР, член ЦК КПСС и Верховного Совета СССР Георгий Мокеевич Марков, а Юра – это Юрий Владимирович Андропов, шеф КГБ, позже генсек ЦК КПСС. И действительно звонила:
– Юр-Юр, привет, это Катя Шевелёва…
Когда-то она работала в комсомоле и знала почти всех отцов державы ещё по годам тревожной, чувствительной, а то и чувственной молодости. С Андроповым ей довелось посещать одно литобъединение в Рыбинске, ведь шеф КГБ тоже писал стихи. Потом они вместе работали в Карелии. Возможно, даже целовались. Из всей молодёжи Шевелёва почему-то выделила именно меня и, если звонила, обращалась также:
– Юр-Юр, это Катя Шевелёва. Слушай, зверь, надо поговорить!
У неё был беглый советский английский, и однажды она сопровождала как переводчица Хрущёва в поездке по Индии, где объяснялась на своей версии языка Шекспира, видимо, более внятной индусам, чем оксфордская. Никита Сергеевич нежно звал Шевелёву Горчицей. В самом деле, она была резкая, едкая, с обострённым чувством справедливости. При этом охотно пользовалась всеми номенклатурными благами и часто, к зависти коллег, каталась за границу, откуда привозила стихи, исполненные презрения к капитализму и ностальгии по Стране Советов. Это на неё ехидный Александр Иванов написал пародию, где были и такие строчки:
Боже мой, куда бы обратиться,
Чтоб не ездить больше за границу!
Поэтический дар у неё был скромный, к тому же растраченный в основном на общественную работу и борьбу за мир, но несколько хороших стихотворений в её сборниках найти можно. Екатерина Шевелёва и стала главным прототипом «бабушки русской поэзии», хотя острый интерес к молодым темпераментным поэтам позаимствован у другой литературной львицы того времени…
