Вспомните фильм талантливого режиссёра Сергея Герасимова «Журналист». В первой серии корреспондент-стажёр едет по «тревожному письму» в русскую провинцию, и смотреть его приключения – одно удовольствие, настолько честно, сочно и подробно показана жизнь глубинки. А во второй серии его посылают наконец в загранкомандировку в Женеву, и начинается идеологически выверенное враньё, которое не спасают даже выдающиеся отечественные и зарубежные актёры, играющие в ленте. Единственное, что выглядит художественно и убедительно, так это выдающаяся грудь молодой Анни Жирардо, обтянутая чёрным свитером…
Впрочем, во все времена тема «русские за границей» несла в себе нотки юмора и самоиронии. Напомню хотя бы смешную «макароническую» поэму Ивана Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой»:
В стороне здесь город Бонн,
Город маленький и тесный.
Университет известный
Здесь устроен, а при нём
Тут же сумасшедший дом…
Мадам Курдюкова смешна и нелепа по причине своей жизнерадостной глупости. Мы же, советские люди, прибывшие за рубеж, были нелепы совсем по иной причине. Разве не забавен именитый писатель, перебирающий в кармане валюту, которой хватит только на мороженое? Разве не забавен грозный столоначальник, когда дрожит, как нашкодивший мальчишка, под взглядом приставленного к нему куратора в штатском? А разве не уморителен видный учёный, неумело торгующий из-под полы матрёшками или икрой, чтобы прибарахлиться в «Тати»? Кстати, из литературной братии широко славился своей загранквалификацией поэт-концептуалист Д. Пригов, забытый ныне мастер замысловатого эпатажа. Стоило назвать ему заграничный город, куда ты собираешься, и он влёт выдавал тебе адреса самых дешёвых улочек и магазинчиков, в том числе секс-шопов, где обслуживали по бартеру при условии, конечно, что икра будет в стеклянных, а не в жестяных банках: бывали случаи, когда наши подсовывали сайру с обманной наклейкой.
Оглядываясь назад, понимаешь: суровая и навязчивая заботливость Советского государства, часто вызванная непростой историей, привела в итоге к формированию народа-дитяти, а наш рывок в рынок есть не что иное, как новый крестовый поход детей. Итоги первого похода общеизвестны: многих маленьких воителей попросту продали в рабство. Результаты второго также уже очевидны. Выиграли от него лишь циничные маркитанты, которые всегда идут за устремлёнными в светлое завтра мечтателями и героями. Помните, у прекрасного русского поэта Юрия Кузнецова:
Маркитанты обеих сторон —
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимали друг друга…
Да, профессор, шкодливо толкающий гостиничному портье банку чёрной икры, чтобы купить жене модную кофточку, а молоденькой аспирантке – соблазнительные трусики, это смешно и унизительно. Но профессор, стреляющий себе в сердце из охотничьего ружья, потому что гибнет дело всей его жизни – наука, потому что аспирантка пошла на панель, а жена сидит полуголодная, – это страшно и подло! Когда в 1990-е мы это вдруг поняли, было уже поздно.
3. Весёлая злоба и добрая грусть
Берясь за повесть, я был полон, как сказал поэт Гитович, «весёлой злобы» и стремления ещё раз подтвердить своё лидерство среди тех, кого сегодня назвали бы критическими романтиками. Я кипел желанием стать первым в робко нарождавшейся советской эротической прозе. (Задача, достойная зазнавшегося подмастерья!) А тут как раз придумалось и такое изюмистое название – «Французская любовь». Благодаря душке Горбачёву можно было, отринув многоточия, отобразить «странности любви» во всём позднесоветском раблезианстве. Лишь с годами понимаешь: вовремя поставленное многоточие – самый верный признак настоящего мастерства, в эротической прозе в том числе… Впрочем, тогда я всё ещё хотел написать пикантную повесть с элементами резкой критики свинцовых мерзостей советской действительности.
Наступил 1990 год. Газеты и телевизор всё настойчивее убеждали меня в том, что я – «совок» и живу в «бездарной стране», являющейся к тому же ещё «тюрьмой народов» и «империей зла». Ирония и сарказм, взлелеянные моим литературным поколением для борьбы с идеологически выверенной дурью, вдруг, буквально на глазах, превратились в стиль общения средств информации с народом. Ухмыляющийся и двусмысленно подмигивающий плешивый теледиктор с кривыми зубами стал символом времени. Если, например, в газете сообщали, что на Домодедовском шоссе, врезавшись в грузовик, погиб генерал, то непременно добавляли: «Удар был такой силы, что от военачальника остались одни лампасы». Ежедневно, в крайнем случае через день, пресса одаривала меня беседой с очередной «ночной бабочкой», объяснявшей, что клиенты предпочитают позицию «крупада», а вот «миссионерскую» почему-то не уважают.
И я понял, мне совсем не хочется писать эротико-разоблачительную повесть, а хочется сочинить просто историю любви. Да, потерянной, да, утраченной, но совсем не из-за советской власти, которая в худшие времена могла жестоко разлучить двоих, предназначенных друг другу судьбой. Но теряют любовь люди обыкновенно по своей вине, политический строй тут ни при чём. Я изменил плейбойское, а скорее даже – плебейское название «Французская любовь» на другое – «Парижская любовь Кости Гуманкова». И ещё я осознал, что в окружавшей меня жизни, конечно, много нелепостей, но большинство из них заслуживают лишь снисходительной улыбки, а не ненависти. Однако в моду входила именно ненависть, тяжёлая, задышливая, вырывающаяся из каких-то родовых серных расщелин.
Моя снисходительная интонация разочаровала некоторых вчерашних хвалителей, мгновенно превратившихся в хулителей. От меня ждали вклад в «науку ненависти», в которую, по-моему, вкачали денег больше, чем во все остальные науки и искусства, вместе взятые. А я вдруг написал острую, смешливую, но снисходительную повесть о неуспешной любви времён застоя. Как же это не понравилось! Особенно критикам, видевшим в тогдашней литературе исключительно стенобитную машину для сокрушения «империи зла». Ни одна моя вещь, кроме «Демгородка», не вызвала таких критических залпов со всех сторон. Я был похож на голубя, принёсшего оливковую ветвь на ковчег, когда его обитатели, перессорившись, дрались стенка на стенку. Надеюсь, читателям, пережившим и путчи, и танковую стрельбу в центре столицы, и шоковую терапию, и хроническое беззарплатье, и прочие неприятности, невообразимые в прежние времена, теперь стало ясно, кто был прав в том давнем споре.
Редакционная коллегия «Юности», согласившись с мнением моего давнего недоброжелателя Виктора Липатова, отвергла повесть, и только после вмешательства Дементьева был найден компромисс: маленькую стостраничную вещицу решили печатать в трёх летних, самых глухих, невостребованных номерах. Начав первые главы «Парижской любви…» при социализме, подписчики журнала дочитывали окончание уже при капитализме. На фоне последних и решительных боёв за власть, развернувшихся в агонизирующем Советском Союзе, повесть и в самом деле выглядела иронической пасторалью.
Критика – и правая, и левая – мою вещь решительно отринула, объявив откровенной неудачей. Елена Иваницкая в «Литературном обозрении» в большой статье «К вопросу о…», посвящённой моим сочинениям, писала: «Парижская любовь Кости Гуманкова» тихо разваливалась в летних номерах «Юности», и теперь читатель, у которого хватило терпения дождаться последней фразы, может окинуть взглядом всю груду кирпичей, из которых автор пытался своё произведение сложить. Замысел, кажется, был грандиозен: показать на примере некоей «специальной» туристической группы всё предперестроечное общество и эпилогом дать его перестроечную судьбу…»
