– Стул кровоточит? – спросил Лукас, кивком указав на портрет Диего.
– Снимешь халат? – попросила Оливия Ренату вместо ответа. Та закатила глаза, но не стала возражать. Ее обнаженная плоть возымела желанное действие, и Лукас заткнулся. Он позабыл про кровоточащий стул. (Спустя годы, а потом и десятилетия, вплоть до 2008-го, ее беспокоил вопрос: было ли хорошей идеей изобразить кровоточащий стул? Насколько вообще хороши все ее художественные приемы? Последние полвека ее мучили бесконечные сомнения в себе.)
– Если хочешь прогуляться, – сказала Оливия Лукасу, – мы закончим через полчаса.
– Двадцать минут, – сказала Рената. – Мне надо забрать ребенка. Когда она ушла, Лукас занял ее место. После замечания про кровоточащий стул он не произнес ни слова.
– Ты чересчур разоделся, – сказала Оливия, но ее слова прозвучали мягче, чем ей хотелось, совсем не резко. Возможно, не такой уж дурной у нее характер, подумала она. В те годы она привыкла окружать себя броней. – Куртку снимешь?
Лукас пожал плечами и снял джинсовую куртку и майку. Он оказался тощим и болезненно бледным – явно комнатное создание. Он наблюдал за тем, как она приступает к работе. Оливия думала о его портретах, о чистых линиях и сдержанной манере. В чем-то он был несуразным, но под поверхностью скрывался серьезный человек, это было очевидно – серьезный человек, который очень много работал. Она писала в нетипичном для себя стиле, быстрее обычного – короткими отрывистыми мазками. Оливия надеялась, что, если ей удастся набросать поверхность портрета, она лучше его поймет, высветит в нем нечто, что станет основой для более глубокой работы. И в самом деле, когда она отошла от холста, то увидела тени на его лице, выражение, которое раньше замечала у других людей, неловкую позу, в которой застыли его руки.
– Разверни ко мне левую руку, – попросила она, показав на себе.
Он улыбнулся и остался сидеть неподвижно. Но она успела заметить одну деталь, когда он снимал майку, и добавила ее позже: на картине она изобразила его левую руку ладонью наружу, а на внутреннем сгибе руки лежали тени и виднелись синяки на венах.
Пять месяцев спустя на открытии выставки он загнал ее в угол у двери.
– Я бы мог тебя убить, – сказал он любезным тоном, так что со стороны можно было подумать, будто он хвалил ее картины. Два-три человека услышали его и из любопытства подошли поближе. – И не подумай, что я говорю с тобой как персонаж из комедий, типа, «сначала они ненавидели друг друга, а потом полюбили». Я абсолютно серьезно: при малейшей возможности я бы тебя убил.
– Кто с мечом живет, от меча и погибнет. – Оливия подняла бокал.
– Думаешь, ты такая классная? Заготовила свои сраные фразочки. Ты даже процитировала неправильно, – в его голосе послышались визгливые нотки, – ты чертова лгунья.
Но десять месяцев спустя он потерял сознание от передозировки за рестораном на Деланси-стрит. Она сходила посмотреть на картины Лукаса незадолго до его смерти, на групповой выставке в Челси. Мероприятие оставляло желать лучшего. Вечер выдался очень холодный, в выставочном ангаре все дрожали от озноба со стаканчиками дешевого вина в руках. Некоторые посетители узнали Оливию, и она заметила зависть на их лицах, спрятанную за улыбками, отчего почувствовала себя маленькой и жалкой и захотела тотчас оказаться у себя дома. В те годы в ее жизни бывали прекрасные вечера, но случалось, что из-под покрова будничности без особой причины рвалась наружу нестерпимая боль, и в такие минуты она понимала, почему Лукас и Рената брались за иглу. Она увидела Лукаса, сидевшего в углу с тремя картинами. Он работал над новой серией – уже не портретов, а изображений пустых безлюдных улиц. Это был некий абстрактный образ улицы; как показалось Оливии, улицы несуществующего города.
– Мне нравится, – сказала Оливия в качестве примирительного жеста. Вместе с Лукасом был ребенок, мальчик в кроссовках и джинсах с рубашкой навыпуск. Первое впечатление от Джонатана Алкайтиса сохранилось в ее памяти на годы вперед: что-то щемящее было в его незаправленной рубашке. Во всем облике мальчика словно читалось, что он приехал из провинции, но не стал заправлять рубашку, чтобы выглядеть небрежнее, по городской моде; ему не было еще и четырнадцати, и он отчаянно хотел сойти здесь за своего, а на ткани около талии остались глубокие заломы, потому что из дома он выходил с еще заправленной рубашкой.
– Спасибо, – равнодушно ответил Лукас.
– С тобой сегодня юный друг?
– Мой брат. Джонатан, познакомься с Оливией. Оливия, это Джонатан.
– Очень приятно, – сказал Джонатан Алкайтис и широко распахнул глаза, как будто чувствовал себя не в своей тарелке. – Вам не нравятся картины моего брата?
– Я же сказала, что они мне нравятся.
– Актриса из тебя ужасная, – сказал Лукас. – Даже ребенку ясно, что они тебе не понравились.
Оливии в самом деле не пришлись по вкусу новые картины Лукаса. Они были явно вдохновлены Эдвардом Хоппером и донельзя очевидны по смыслу, не хватало разве что надписи красными буквами: «ОДИНОЧЕСТВО».
– Ты прав, – сказала Оливия Джонатану. – Мне не очень понравились картины твоего брата.
Джонатан нахмурился.
– Тогда зачем вы сказали, что они вам понравились?
– Просто из вежливости, – ответила она. – Прошу меня извинить.
Она не понимала, чего добивался Лукас, но видела, что с ним происходит; его лицо стало мрачнее прежнего, в нем проступила мертвенная бледность, и она не увидела для себя никакой выгоды в том, чтобы воспринимать его всерьез. (Так она рассуждала в свои двадцать лет: «Я не вижу для себя выгоды». Позже она стыдилась подобного образа мышления.) На нем уже лежала печать смерти. Любому было заметно, что он не жилец. Позже она вспоминала, что испытала жалость к его брату, который остался единственным ребенком в семье.
Похороны Лукаса прошли в узком кругу рядом с домом его семьи в Гринберге. Она узнала о его смерти только через месяц. Теперь она даже не была уверена в том, что помнит его, ведь он был лишь одной из многих жертв безумного и стремительно промелькнувшего десятилетия; но спустя сорок лет – сорок лет безденежья, отсутствия покупателей, мучительных телефонных звонков сестре Монике с просьбой помочь с арендой, сорок лет временных мест работы, каждый раз в новом офисе, ярмарочной торговли украшениями для фирмы Диего, которая занималась импортом серебра, сорок лет в пустыне – проходила ретроспективная выставка модных художников 1950-х, там выставили и картины Оливии, и ее полотна вдруг вызвали внезапный, хотя и краткий всплеск интереса, а работу «Лукас и Тени» продали за 200 тысяч долларов, немыслимую для нее сумму.
– Тебе нужно их во что-то инвестировать, – сказала Моника. Тем летним днем они сидели в Монтичелло на заднем дворе дома, который теперь снимала Оливия. Не в знаменитой усадьбе Монтичелло в Виргинии, а в пригороде штата Нью-Йорк со скучной главной улицей, гигантским супермаркетом Walmart, бюро по призыву на военную службу, магазинами протезов и гоночной трассой. Оливия арендовала маленький домик на окраине, который раньше был частью колонии бунгало. Пускай он крохотный, а крыша явно прохудилась, приятно сбежать сюда из города. Стояла тропическая августовская жара, во влажном воздухе буйно расцвела зелень, и в утренние часы, сидя во дворе дома с Моникой, Оливия чувствовала, что вот-вот заснет. Она узнает о том, что у нее понижен уровень сахара в крови, только через год, но уже заметила связь между употреблением углеводов и сонливостью через час-два после. Оливия даже начала пользоваться своим открытием, чтобы с удовольствием подремать в шезлонге в послеобеденные часы. Но на этот раз она запаслась холодным крепким чаем, пытаясь взбодрить себя кофеином и льдом, потому что пару лет назад Моника пожаловалась, что Оливия ее плохо слушает и из-за этого она чувствует себя лишней. Оливия вспомнила слова сестры только после того, как съела булочку, и ощутила угрызения совести от того, что намеренно погрузила себя в сонливость.
