Когда-то, в конце 1960-х гг., третьеклассников класса миссис Гербер в школе № 87 на Манхэттене попросили взять интервью у любого взрослого по их выбору и написать короткий рассказ о профессии интервьюируемого. Я пошел по пути наименьшего сопротивления и взял интервью у своего отца — композитора и исполнителя, любившего называть себя «недоучкой из школы Сьюард-парка». Где-то в середине десятого класса он забросил книги и отправился бродить по стране, петь, играть и выступать где придется. С того задания в начальной школе прошло более полувека, но один упомянутый им момент запомнился мне навсегда. Когда я спросил, почему он выбрал музыку, отец ответил: «Чтобы отгородиться от одиночества». После этого он быстро сменил тон на более бодрый и более подходящий для работы третьеклассника, но в тот момент отец приоткрылся мне. Музыка была для него спасением. Его собственным вариантом солидарности по Конраду.
Мало кому из композиторов удается изменить мир. Мой отец не принадлежит к числу этих немногих — болезненное осознание, которое он со временем постепенно принял. Мелодии и ритмы, записанные от руки на сотнях желтеющих страниц, многие — еще до моего рождения, теперь мало кому интересны, кроме нашей семьи. Я, может быть, единственный из ныне живущих, кто время от времени слушает баллады, песни и фортепианные произведения, которые отец написал еще в 1940-е и 1950-е гг. Для меня эти композиции драгоценны, это ниточка, позволяющая мне почувствовать папины мысли тех времен, когда он только начинал прокладывать себе путь в этом мире.
Музыка имеет замечательную силу создавать такую глубокую связь даже между теми, кто не связан родственными узами, проживает в разных временах и разных мирах. Трогательное описание можно найти у Хелен Келлер, одной из выдающихся героинь в истории. 1 февраля 1924 г. радиостанция WEAF в Нью-Йорке передавала в прямом эфире исполнение Нью-Йоркским симфоническим оркестром Девятой симфонии Бетховена. Дома Хелен Келлер положила руки на мембрану раскрытого динамика и через колебания мембраны могла чувствовать музыку, испытывать то, что она называла «бессмертной симфонией», даже различать отдельные инструменты. «Когда человеческий голос взлетал вибрируя вверх с волны гармонии, я мгновенно узнавала их как голоса. Я чувствовала, как хор звучал все более торжественно, экстатично, как он стремительно взмывал вверх, подобно языкам пламени, пока мое сердце почти не остановилось». А затем, обращаясь к звукам, которые трогают душу, к музыке, что эхом отдается в вечности, она заключает:
Слушая в комнате, до отказа заполненной тьмой и мелодией, тенями и звуками, я не могла не вспомнить, что великий композитор, изливший в мир такой поток сладости, сам был глух, как и я. Я изумлялась мощи его неукротимого духа, при помощи которой он из своей боли выковал такое наслаждение для остальных, — и я сидела там, ощущая руками великолепную симфонию, которая разбивалась, как море, о безмолвные берега его и моей души41.
9
Длительность и недолговечность От возвышенного к последней мысли
В каждой культуре есть представление о вневременном, глубоко почитаемом воплощении постоянства. Бессмертные души, священные истории, ничем не ограниченные боги, вечные законы, сверхчеловеческое искусство, математические теоремы. И все же, если рассмотреть категории от потусторонних до совершенно абстрактных, постоянство есть нечто, чего мы, люди, всегда жаждем, но никогда не достигаем. Самое близкое, чего мы можем достичь, — это когда ощущение времени исчезает в результате какого-то счастливого или трагического события, медитативного или химического воздействия, восторженных религиозных или художественных переживаний; такой опыт может стать одним из самых глубоких формирующих впечатлений жизни.
Много десятилетий назад я вместе с восемью другими подростками проходил курс выживания в глухих лесах Вермонта. Однажды поздно ночью, когда все мы уже спали в палатках, руководители курса громко скомандовали быстро встать и одеться. Нас ждал импровизированный ночной марш-бросок. Держась за руки и двигаясь единой группой в полной темноте, мы медленно пробирались по густому лесу, плотному кустарнику и, что было особенно приятно, через илистое болото по пояс глубиной. Мокрых, продрогших и покрытых илом, нас в конце концов вывели на близлежащую поляну, где сказали, что всех девятерых оставят на ночь одних и дадут на всех только три спальных мешка. Осознав бесполезность протестов, сколь угодно яростных, мы соединили спальные мешки вместе, разделись и сбились в тесную кучу под этим импровизированным одеялом. Одни ругались, другие клялись уехать из лагеря завтра же, некоторые плакали. Но потом нас ждало самое чудесное зрелище. Ночное небо заполнили сверкающие полотнища северного сияния. Я прежде никогда не видел ничего подобного. Вихри прозрачных световых струй, поразительные цвета, перетекающие один в другой, и все это на фоне бесконечной, кажется, массы бессчетных звезд. Я внезапно оказался в другом месте. Поход, болото, наша полунагая продрогшая куча-мала — все это стало частью первобытного мира. Человек, природа, Вселенная. Я был наг, но окутан пляшущими огнями. Остатки общего тепла покинули меня, но далекие звезды тянули к себе. Потеряв счет времени, я все смотрел и смотрел на небо, пока не уплыл в сон. Я не знаю, прошло тогда несколько минут или несколько часов; продолжительность не имела значение. На краткий миг время растворилось.
Эпизоды такого вневременного качества редки. И преходящи.
Время, как правило, наш постоянный спутник. В основе всякого опыта лежит недолговечность. Мы поклоняемся абсолютному, но привязаны к мимолетному. Даже те черты космоса, которые предстают перед нами, возможно, как прочные и неизменные — ширь пространства, далекие галактики, структура вещества, тоже подвластны времени. Какими бы стабильными ни казались Вселенная и все ее содержимое (о которых мы будем дальше говорить), все это изменчиво и ненадежно.
Эволюция, энтропия и будущее
Под прочным фасадом реальности наука обнаружила беспрестанную драму кипящих частиц, в которой соблазнительно увидеть сражение двух сил — эволюции и энтропии, непрерывно конкурирующих друг с другом в борьбе за контроль. В этом сюжете эволюция создает порядок и структуру, тогда как энтропия все это разрушает. Выглядит все это аккуратно и довольно симпатично, но загвоздка, как мы видели в предыдущих главах, в том, что не до конца правдиво. Тут, как во многих упрощенных набросках, есть доля правды. Эволюция действительно является инструментом создания структуры. Энтропия действительно склонна к разрушению структуры. Но эволюция и энтропия не обязательно должны тянуть в разные стороны. Энтропийный тустеп позволяет структуре процветать здесь при условии, что энтропия выталкивается вовне. Жизнь, относящаяся к числу главных достижений эволюции, наглядно воплощает в себе этот механизм: потребляет высококачественную энергию, использует ее для поддержания и развития своих упорядоченных структур и сбрасывает высокоэнтропийные отходы в окружающую среду. На протяжении миллиардов лет взаимовыгодный обмен между энтропией и эволюцией породил по-настоящему изысканные сочетания частиц, включая жизнь и разум, способные создать Девятую симфонию, и во много раз большее число жизней и разумов, способных оценить это возвышенное произведение искусства.
