Соответственно, вопрос в том, может ли дарвиновская эволюция пояснить не только кулинарные, но и литературные вкусы. Почему наших предков тянуло тратить драгоценные ресурсы — время, энергию и внимание — на рассказывание историй, что, на первый взгляд, никак не повышает шансы на выживание? Особенно непонятны в этом контексте придуманные истории. Какая эволюционная польза от близкого знакомства с приключениями воображаемых героев, преодолевающих выдуманные препятствия в несуществующих мирах? Эволюция с ее неумолимым случайным продвижением по адаптивным ландшафтам умеет эффективно обходить экстравагантные поведенческие склонности. Генетическая мутация, которая пригасила бы в нас инстинкт рассказчика и освободила время для заточки еще нескольких копий или разделки еще пары буйволиных туш, на первый взгляд, должна была дать конкурентное преимущество и со временем победить. Но этого не произошло. Или по какой-то причине эволюция упустила такую возможность.
Исследователи давно пытаются понять, почему так случилось, но данных у них очень мало. Почти нет информации о том, как сложилась повествовательная традиция или какую пользу приносило рассказывание историй нашим пращурам тысячи поколений назад. Это лишний раз подчеркивает общую сложность исследований, направленных на поиск эволюционной основы поведения; в последующих главах мы неоднократно встретим это в разных видах. С точки зрения естественного отбора главное здесь — влияние, которое та или иная схема поведения оказала бы на вероятность выживания и продолжения рода у наших предков на протяжении основной части их истории. Поэтому для достоверного описания необходимо тонкое понимание древнего представления о мире и его взаимодействия с окружающей средой. Но письменная история содержит информацию лишь о последней четверти процента из примерно 2 млн лет, миновавших после первых человеческих миграций из Африки. Ученые разработали косвенные методы восстановления очертаний прошлого, включающие подробное исследование древних артефактов, экстраполяцию в прошлое этнографического анализа сохранившихся до наших дней групп охотников-собирателей и исследование архитектуры мозга в поисках когнитивного эха древних адаптивных подвигов. Лоскутный характер данных ограничивает теоретизирование, но допускает все же немало различных точек зрения.
Согласно одному из таких взглядов, поиск адаптивной роли рассказывания историй — это поиск приспособленности там, где ее нет. Данная поведенческая склонность может оказаться побочным продуктом других эволюционных изменений — изменений, на самом деле повышавших шансы на выживание и потому развивавшихся обычным путем, при помощи естественного отбора. Общая установка, которую так ярко подчеркнули Стивен Джей Гулд и Ричард Левонтин в своей знаменитой статье, состоит в том, что эволюцию не выбирают29. Иногда эволюция предлагает только пакетные решения. Большой серый мозг человеческой разновидности, до отказа набитый тесно связанными нейронами, очень хорош для выживания, но при этом, возможно, нечто, неразрывно связанное с его конструкцией, гарантирует, что его обладатели обожают истории. Представьте, к примеру, что наш успех как социальных существ опирается отчасти на обладание хорошей агентурной информацией: кто успешен, кто потерпел неудачу, кто силен, кто уязвим, кому можно доверять. Учитывая адаптивную полезность такой информации, мы склонны обращать внимание на ее наличие. А когда такая информация у нас имеется, мы нередко делимся ею в обмен на «лакировку» нашего социального статуса. Поскольку в выдуманных историях такой информации пруд пруди, наш адаптивно настроенный разум, возможно, всегда готов навострить уши, выслушать и повторить, даже если сюжет выдуман. Таким образом, естественный отбор улыбается мозгу, когда тот оттачивает навыки общественной жизни, хотя и закатывает глаза, бесконечно выслушивая навязчивые истории.
Убедила вас эта гипотеза? Многие — и я в том числе — считают неправдоподобным, что мозг, при всей его способности к новаторским решениям, зациклился на таком повсеместном и очевидно важнейшем, но при этом адаптивно бесполезном поведении. Некоторые аспекты переживаний, связанных с историями, действительно могут оказаться частью какого-то комплексного эволюционного решения, но если бы рассказывание историй, выслушивание историй, а затем пересказывание этих историй заново являлось всего лишь побочной, никому не нужной болтовней, то эволюция, как мне представляется, нашла бы способ избавиться от такой расточительной привычки. Но тогда как же рассказывание историй может окупать себя в адаптивном плане?
Занимаясь поисками ответа на этот вопрос, мы должны помнить правила игры. Для многих вариантов поведения совсем несложно сочинить задним числом адаптивные роли. А поскольку мы не можем проверить подобные предположения, прогнав еще раз эволюционный процесс, то существует опасность остаться с набором «просто» историй на руках. Самыми убедительными являются те гипотезы, что начинаются с заданной адаптивной проблемы — которая, если ее удастся преодолеть, приведет к явному репродуктивному успеху — и утверждают, что какой-то конкретный вариант поведения (или набор таких вариантов) изначально отлично подходит для решения этой проблемы. Пример тому — эволюционное объяснение нашей любви к сладкому. Человеку, чтобы выжить и оставить потомство, необходимо некоторое минимальное количество калорий. Перед лицом потенциального резкого падения количества потребляемых калорий любовь к пище с высоким содержанием сахаров имеет выраженную адаптивную ценность. Если бы вы конструировали человеческий разум, зная о физиологических потребностях человеческого тела и характере среды, окружавшей наших предков, несложно представить, что вы запрограммировали бы мозг так, чтобы он побуждал тело есть фрукты при всякой возможности. Поэтому тот факт, что естественный отбор пришел именно к этой стратегии, вовсе не удивителен. Вопрос в том, существуют ли аналогичные адаптивные соображения, которые могли бы побудить вас запрограммировать человеческий разум так, чтобы он создавал, рассказывал и слушал истории.
Такие соображения имеются. Возможно, рассказывание историй — способ, при помощи которого разум репетирует взаимодействие с реальным миром, мозговая версия той игровой активности, которая зарегистрирована у многих видов и позволяет безопасно осваивать и доводить до совершенства жизненно важные навыки. Ведущий психолог и специалист в области сознания Стивен Пинкер так описывает эту идею в особенно компактной форме: «Жизнь напоминает шахматы, а сюжеты книг — как те сборники знаменитых шахматных партий, которые серьезный игрок изучает досконально, чтобы быть готовым ко всему, если вдруг сам окажется в подобной переделке»30. Пинкер считает, что через историю каждый из нас выстраивает «мысленный каталог» стратегических ответов на потенциальные жизненные финты, с которым всегда можно справиться в трудный момент. Как отбиться от кровожадных дикарей, как ухаживать за потенциальными партнерами, как организовывать коллективные охоты, как избегать ядовитых растений, как воспитывать молодежь, как распределить жалкие пищевые ресурсы и так далее — нашим пращурам приходилось преодолевать одно препятствие за другим, чтобы их гены могли сохраниться в последующих поколениях. Погружение в выдуманные истории, где разбирается широкий ассортимент подобных сюжетов, вполне способно было довести до совершенства стратегии и реакции наших пращуров. Поэтому запрограммировать мозг на увлечение выдуманными историями — умный способ дешево, безопасно и эффективно снабдить разум более широкой базой опыта, на основании которого он может действовать.
