Удивительно, Тэсс ничуть не испугалась. В ее возрасте Брайди со страху давно бы напрудила. А девочка вместе с ней молилась. Брайди была ей благодарна и радовалась, что она среди единоверцев. Тэсс перекрестилась, потом пальцем нарисовала крест на лбу Брайди, что ту привело в ужас: всё так плохо и она умирает? Она умоляла дать ей опий, который, как говорили, приберегался на крайний случай, определяемый врачом. Но ведь сейчас тот самый случай и требуется врач, верно?
Акушерка уложила Брайди на кровать.
– Тужься, тужься, – велела она.
Собрав остатки сил, Брайди направила их в сердцевину между ног, и в руках акушерки оказался мокрый извивающийся комок.
– Парень, – сказала она.
– Точно? – простонала Брайди.
– Мальчик, – подтвердила Тэсс.
Не Томасина. Микен. Второе имя Тома. У Брайди сердце подскочило к горлу, когда акушерка перевернула ее сыночка вверх тормашками. Руки ее были перемазаны кровью Брайди. Она держала малыша за ножки, точно цыпленка, ощипанного в суп. Невероятно, что этакая кроха сумела пережить такое испытание.
– Он живой? – спросила Брайди.
Акушерка промолчала и только шлепнула бедолагу по попке, словно в наказание за неудачный выбор матери. В ответ послышалось нечто среднее между плачем и меканьем барашка, скорее жалоба, нежели крик. Ребенок весь был в чем-то похожем на оболочку мягкого сыра.
– Чудесный мальчуган, – сказала акушерка. Обтерев ребенка, она смазала его оливковым маслом и положила Брайди на грудь. Та вздрогнула, почувствовав прикосновение голого тельца. Красный и сморщенный младенец выглядел, как и полагается новорожденному, и вместе с тем смахивал на древнего старца.
Двумя кусками бечевки акушерка перевязала синюю пульсирующую пуповину, напоминающую буксировочный трос, притороченный к младенцу. Один узел она затянула возле его живота, другой – меж ног Брайди, как будто делая колбасу. Потом окунула ножницы в кипяток. Брайди зажмурилась, изготовившись к боли, и ладонью прикрыла глаза ребенку.
– Да он еще ничего не видит! – рассмеялась акушерка.
Зря только потратилась на шампунь.
Перерезали пуповину, теперь Брайди и малыш уже не были одним целым. Акушерка накрыла младенца муслиновой пеленкой. Его запах переполнял благодарностью и еще каким-то неизведанным чувством. Брайди крепче прижала к себе сына, согревая его. От счастья она была как пьяная.
– Микен, – проговорила она. – Мой маленький.
Как жаль, что нет Тома. Но его образ в светлой коже их малыша, в ямочке на подбородке и рыжем завитке на затылке.
Глазки младенца были закрыты, а вот губы подрагивали, словно что-то искали. Брайди подставила грудь. Губы нашли сосок и сомкнулись. Пронзило острой болью, когда ребенок начал сосать. Потом в груди что-то екнуло и как будто выправилось.
Брайди стала матерью иного человека.
* * *
Она бессчетно видела, как щенки, ягнята и телята сосут мать, и потому считала, что у нее всё получится само собой. Часто бывало, что во время кормления ее мать делала еще что-нибудь – помешивала в кастрюле или заваривала чай. Оттого-то Брайди и удивилась, когда в следующий раз дала грудь малышу, а он сморщился и отвернулся, словно зная, что лучше от нее держаться подальше.
Миссис Гарелли довольно долго наставляла его на путь истинный, и вот наконец он уступил, прихватив губами сосок с набрякшей каплей. Брайди радостно вскрикнула, наслаждаясь этим весьма чувствительным воссоединением.
Следующие дни она провела в послеродовой палате, где молодые мамаши одаривали младенцев живительной силой своего молока, дабы те в должной мере окрепли перед ударом разлуки. Брайди пела сыну колыбельные, которые ей пели мать и бабушка, а позже она сама напевала младшим сестрам и братьям. Но только сейчас она вдумалась в слова, которые ее поразили:
Баю-бай, чужое дитятко,
Баю-бай!
Ты никто мне, сладкий мой,
Поскорее засыпай!
«Ты никто мне, сладкий мой», – напевала Брайди, на руках укачивая малыша, и, глядя, как тяжелеют его веки, старалась не думать о смысле этих слов. Она прикидывала вариант, в котором сын останется с ней. Куда там! Жилья нет. Работы нет, и для женщины с незаконнорожденным приплодом никаких шансов ее найти.
Приходила Аделаида. Вдвоем они изыскивали способ сохранить малыша; ничего не придумав, гадали, как выяснить, к кому он попадет. Брайди предложила положить запеленутого младенца в корзину и оставить на пороге дома, в котором служит Аделаида. Нет, сказала подруга, хозяйка от него избавится. У нее и так уже трое детей, и она не из тех, кого называют «женщина-мать».
Ты никто мне, сладкий мой!
Отдать ребенка убедила Сара. Уговоры начались почти сразу после ее знакомства с Брайди.
– Вы кто – падшая женщина или заблудшая девица? – спросила она.
Брайди опешила, но потом поняла, что Сара лишь пытается прояснить ситуацию, но ничуть не осуждает, не в пример ее спутницам, пылавшим праведностью.
Позже Сара решила, что лучше быть заблудшей, нежели падшей.
– Не так высоко карабкаться обратно, – улыбнулась она, а в серьезных разговорах убеждала подумать о будущем ребенка. Брайди долго сопротивлялась, хотя в душе понимала, что иного выхода нет. Как ей вырастить сына? И всё равно молилась святой Бригите, своей главной святой, покровительнице новорожденных.
Начальство миссии на нее не давило. В брошюре говорилось, матерям с детьми кров предоставлен на тот срок, который им требуется. Но Брайди понимала, что всему есть предел, даже милосердию добрых протестантов.
В Страстную пятницу она пошла на службу в католическую церковь Святой Марии в Полях, что неподалеку от миссии стояла в мрачном квартале без единого деревца и олицетворяла собою желание очутиться в ином месте.
Под «Стояниями Крестного пути» молились прихожане, в проходе медным кадилом размахивал священник. Запах ладана, колокольный перезвон и с детства знакомые латинские слова молитвы наполнили Брайди спокойной уверенностью в том, как надо поступить.
Она отдаст сына. Для него так будет лучше. Примером ей Отец небесный, отдавший своего единственного сына.
Вернувшись в миссию, Брайди прошла в детскую и взяла Микена на руки. В два с половиной месяца крупный малыш, он делил колыбель только с одним соседом. Брайди перенесла его на свою кровать и ласково поведала, что ей придется сделать. Осторожно распеленав, огладила его пухлые щечки, животик и ножки. Сынок был вылитый Том: рыжий, синеглазый, с ямочкой на подбородке.
Похоже, от нее он не взял ничего. Вдруг ужасно захотелось оставить на нем какую-нибудь метку как память о себе. Но ребенка нельзя пометить, не причинив ему боль, и это лишний раз доказывает, что Бог сам никогда не был матерью.
