Течение это непреодолимо, идти против него нельзя. «Наука – первое условие серьезного восхищения» для современного человека, по выражению Ренана.
С другой стороны, пусть наша непроизвольная интуиция защищает свои права на существование и сохраняет за собою область, в которой восхищение не может и не хочет быть всегда «серьезным»: это вполне законно, даже может быть необходимо для существования искусства, которое есть прежде всего игра или роскошь; и в этом отношении импрессионизм, конечно, содержит долю истины. Но мы не смогли бы переменить нашу природу, которая теперь пропитана наукой и стремится к научному объяснению; всякий раз, когда мы будем раздумывать над нашими наиболее необдуманными интуициями (а рефлексия необходима даже в этой области – или, вернее, в особенности, в этой области), это будет принимать все более научную форму и постепенно устранять метафизический или ораторский характер.
Прискорбно видеть, как ежедневно раздаются по адресу научной эстетики те же самые гневные декламации, которые каждое поколение выдвигало против всякого нового искания, выступавшего в качестве положительной науки: в древности – против физики, которую Сократ отказывался похищать у богов, в новейшие времена – против физиологии, этого нового нечестия, позже – против психологии и социальных наук как новой профанации: противники новой науки всегда усматривают святотатство в ее завоеваниях. Но священные вещи одна за другою опускаются с небес на землю; это будет законом и для эстетики, как и для всех других наук.
Таким образом, можно утверждать, что в наш научный век импрессионизм и догматизм не находятся друг с другом в действительно неразрешимом противоречии, из этих тезиса и антитезиса каждый день пред нами возникает синтез.
То, что импрессионизм вносит положительного в эстетику, это идея относительности. Ему лишь недостает признания, что всякое отношение может быть выражено законом, хотя бы и крайне сложным и подвижным. То же, что нужно удержать от догматизма, это его концепция необходимого закона, но ведь всякий закон, согласно его определению, представляет собою отношение. Его основной недостаток заключается в том, что он слишком часто воздерживается от этого признания или же хочет его забыть.
То, что в обоих этих системах имеется плодотворность, и приводит их, при правильном их понимании, в согласие друг с другом, есть, следовательно, идея относительности. Мы видели, как она отличается в обеих системах по качеству; но понятие относительности отличается в обоих случаях и по объему: одна система понимает идею относительности уже, другая – шире. Импрессионизм исследует относительность произведений для индивидуальности и даже, в своей наиболее субъективной форме, для нашей индивидуальности. Догматизм отнюдь не устраняет этого исследования; наоборот, он дополняет его другими, совершенно подобными: он его поглощает и превосходит. Догматизм устанавливает универсальную относительность художественных ценностей по отношению не только к нам, но и к данному времени или данной среде и, если возможно, по отношению ко всем людям и ко всем временам. Если в пределе эта ценность кажется приближением к абсолюту, то в этом ничего дурного нет, ибо абсолют в искусстве, как и во всем прочем, представляет собою не что иное, как более широкую относительность: математический или идеальный предел всех возможных относительностей, которого, следовательно, мы никогда не достигнем, хотя всегда будем стремиться к нему. Чтобы лучше выяснить вопрос, скажем, наконец, что импрессионизм устанавливает психологическую (еще мало понятую) относительность, а догматизм – относительность социологическую (хотя часто слишком абстрактную). Но ничто не мешает лучше понять психологическую относительность и облечь в более конкретные формы социологическую, и тогда импрессионизм и догматизм совпадут.
Сведенные к этим границам, обе системы нисколько не противоречат одна другой; они дополняют и предполагают друг друга; каждая имеет свою ценность и свою законную роль. Каждая, в самом деле, представляет собою лишь необходимый фазис, через который другая должна при нормальном ходе вещей пройти для того, чтобы завершить его полное развитие; через него проходит мысль всякого критика по поводу каждого суждения, безразлично, сознает ли он это или нет.
Ибо если всякое познание или чувствование есть субъективная реакция на внешние впечатления, то вполне законно изолировать и отдельно анализировать каждую из этих реакций. Но почему останавливаться на одной? С известных точек зрения, это несомненно желательно – например, чтобы тем самым создать другое художественное произведение. Но с других точек зрения – чтобы, например, написать научную работу о искусстве и чтобы заодно лучше постичь произведение и личности, – еще законнее, еще желательнее изучить многочисленные личные реакции в том, что их разъединяет, и в том, что они имеют общего.
Критики-импрессионисты присваивают себе, словно завоевание, право противоречить друг другу, синтезирует эти расходящиеся впечатления лишь их личность. Но объективная критика слишком серьезно относится к их игре: она сама себя выдвигает как синтез всех расходящихся впечатлений: догматизм объективной критики носит более импрессионистский характер, чем сам импрессионизм!
В самом деле, какая разница для конечного вывода, произведен ли синтез этих противоречивых данных известным индивидуумом самостоятельно или же на основании различных свидетельств многих других людей? Тот, кто плывет по разрозненным течениям большой реки, не знает их далеких источников, но откуда бы они ни пришли, течение несет его.
Вот почему серьезные критики, в сущности, всегда представляли себе вариации своего скрытого импрессионизма лишь как средство дополнения одних своих идей другими, т. е. они совершают внутри себя и без метода ту самую работу, которую объективная или экспериментальная критика пытается методически выполнить на разных индивидуумов. Жюль Леметр высказал о Руссо, с промежутком в шестнадцать лет, два радикально противоположных мнения; соединенные, они в целом весьма правильны, бесконечно вовсе правильны, чем каждое из них, взятое в отдельности. «Противоречие, в какое впадает автор, – говорит по этому поводу Фаге, – ничего не доказываете разве лишь то, что тот, кто возвышается таким путем до понимания, обладает хорошим интеллектом… Я был бы в отчаянии, если бы никогда не противоречил себе. Я не знаю другого способа совершенствования, кроме противоречия, по крайней мере, частичного»
[205].
Импрессионизм, возведший себя в абсолют, является худшим из видов догматизма. Худшим из видов импрессионизма является догматизм, не познавший себя и выступающий как импрессионизм: это также случается. Но большое число синтезированных импрессионистских впечатлений образует вполне приемлемый догматизм, ибо он относителен или, по крайней мере, должен быть относительным. Это именно хорошо поняла экспериментальная школа эстетики и современной критики.
Многие удивятся, наверно, тому, что столь глубоко различные по умственному складу писатели, как Брюнетьер и Фехнер, отправлявшиеся от совершенно противоположных точек эстетического горизонта и, наверное, не понявшие бы друг друга при взаимном знакомстве – по крайней мере, один из них, – были отнесены выше к одной и той же категории. Но если они и расходятся, насколько только возможно расходиться, в большинстве пунктов, зато у них есть и нечто общее: метод. Но именно метод нас и занимает в этой книге.
