Другими словами, Жюль Леметр весьма не прочь делать «среди мандаринов», т. е. в семейном кругу или в застольной беседе и без объяснения причин, то, что догматики делают открыто пред всем миром: он высказывает ряд суждений о сравнительной эстетической ценности каждого произведения. Импрессионист соглашается сделать это суждение лишь при условии, что оно будет вполне произвольным и что ни один из его читателей, которым суждение это внушается – по крайней мере, во время чтения – не будет иметь возможности контролировать его! Это тот же прием, который применяют догматики. Но то, что в нем имеется «импрессионистского», поистине не подлежит защите!
Наконец, не заключается ли верх импрессионизма в умении при случае догматизировать? Когда Брюнетьер докторальным тоном поучал, что «суждение и наслаждение – две различные вещи», то Леметр в свое время лишь улыбался на это. Не поднимаются ли на эти верхи импрессионизма лишь затем, чтобы впоследствии отречься от него? Или же это скорее политическая, чем литературная эволюция? Как бы то ни было, но в настоящее время мы видим Леметра в полном согласии с его противником, ибо его «Шатобриан» представляет собою лишь длинную вариацию на следующие две противоположные темы: «Смотрите, как сурово я сужу его! – Смотрите, однако, как я люблю его!» К таким внезапным переменам мы привыкли лишь в другой плоскости и лишь со времени «la grande Affaire». По проверке оказалось, однако, что здесь речь идет именно о литературном убеждении, а не о profession defoi во время избирательной компании. Случай этот нетяжелый: немножко импрессионизма отдалило Леметра от догматизма, большая доза импрессионизма привела его туда обратно. В наказание он стал способен перечитывать полное собрание сочинений Брюнетьера.
III. Истинные причины возникновения импрессионизма
Импрессионизм, как сознательное направление, учение новое. Название свое он несомненно позаимствовал от книжки Жюля Леметра: «Impressions de theatre». Но потенциально импрессионизм существовал всегда: никогда не было недостатка в людях, полагающих, что их личные впечатления гораздо более заслуживают внимания публики, чем любое другое произведение или любой автор, хотя впечатления эти лишь личные или скорее именно потому, что они личные. Разница лишь в том, что в известные эпохи, например в наше время, избыток этого индивидуализма или этой чувствительности находит себе признание в литературе; тогда как в другие времена и в глазах другой публики подобные излияния признаются художественным произведением лишь в том случае, если они преподносятся под маской объективного и отвлеченного рассуждения, подобно тому, как в некоторые эпохи наиболее субъективный актер вынужден был надевать маску и напяливать на себя котурны, чтобы сделаться трагиком или комиком; тем не менее он не утрачивал своей индивидуальности. Равным образом и «мемуары» для того, чтобы прослыть за произведение искусства, часто должны были принимать форму мнимого романа, тогда как в настоящее время мы предпочитаем правдивый рассказ вымыслу и наши романы имеют даже тенденцию, наоборот, стать простыми мемуарами.
Итак, импрессионизм такое же старинное направление, как и догматизм, de jure, если не de facto. Догматик не более как человек, имеющий свои склонности и вкусы и из-за снисходительности по отношению к публике (а также, несомненно, к самому себе) испытывающий потребность приписывать их всему миру. Раньше, чем предлагать их любому встречному, он считает своим долгом поднимать свои индивидуальные впечатления на высоту универсального разума. Такое художественное предпочтение является делом индивидуального темперамента у художника, у публики же главным образом быть может делом установившегося вкуса, ибо без подходящей, хорошо подготовленной к принятию его публики этот род литературы был бы мертворожденным.
Из этого следует, что когда Лагарп или Вилльмен судят лишь о произведениях, «освященных временем», то их притязания на универсальность своего собственного вкуса не всегда на расстоянии века задевают нас.
Но когда какой-нибудь Планш или Низар догматически трактуют своих современников, а эти современники именуются Мишле или Виктор Гюго, то сектантское суждение этих псевдоклассиков вполне определенно представляется нам на расстоянии индивидуальным вкусом, возведенным в закон – или даже хуже – в догмат; иногда в основе суждения лежит даже личная вражда, каприз, в интересах дела великодушно приписанный универсальному разуму, инстинкту, чувствам, интуиции, здравому рассудку, неизменным принципам вкуса, абсолютным правилам прекрасного.
Еще раз повторим: импрессионизм прямо противопоставляется не идее догматизма, а идее науки.
Фактически истинное значение импрессионистской эстетики или критики заключается, как это хорошо отметил Брюнетьер, в несомненно растущем индивидуализме; но в еще большей степени служит она симптомом вторжения в сферу критики писателей, одаренных художественным темпераментом, помимо своей воли ставших критиками или эстетиками. Но творчество и оценка требуют двух различных складов ума, которые, хотя и не абсолютно несовместимы – слишком многие примеры доказывают противное, – все же не менее противоположны по своим тенденциям и функциям, чем интуиция и размышление, синтез и анализ. Неудивительно поэтому, что иные критики хотят из своего суждения о произведении сделать, хорошо ли, дурно ли, другое художественное произведение. Эта особенность весьма приятна в одном смысле, но, с других точек зрения, она, очевидно, представляется недостатком, подобно тому, как недостатком было бы незаконное введение поэзии или красноречия в трактат по естественной истории или сравнительному праву. В полуимпрессионистском Сент-Бёве, авторе «Lundis», слишком часто находим автора «Volupte» или «Pensees de Joseph Delorme»: после того как он последовательно пробовал писать – и не без успеха – рассказы, стихи и главным образом драматические произведения, он вернулся, наконец, к критике, и, прежде всего, затем, чтобы анализировать с психологической и моральной точек зрения более людей, чем произведения. Жюль Леметр в критике – наполовину удавшийся художник. Анатоль Франс, занявшийся этим видом литературы лишь, как интермедией, является, при всей оригинальности своего очаровательного таланта – и благодаря ей – наполовину удавшимся критиком, а его впечатления – псевдокритикой. Это, впрочем, не умаляет того выдающегося значения, которое имеют оба эти писателя в современной литературе.
Итак, возникновение импрессионизма не столько отмечает господствующее направление идей, сколько служит одним из следствий чрезмерного развития критики. В нашей литературе критика стремится сама стать формой искусства, как во все эпохи утомления, когда творческая способность ослабевает и, слишком предаваясь самоанализу и анализу других, наконец иссякает и всецело отдается изучению прежних художественных творений в силу недостатка истинной оригинальности в настоящем.
Таким образом, великий спор между импрессионизмом и догматизмом – относительно поверхностный спор: упреки, взаимно высказываемые обеими сторонами, заключаются в том, что противник, в сущности, имеет те же самые идеи. Еще более утешительно то, что на самом деле обе стороны правы: между импрессионизмом Брюнетьера и догматизмом Леметра или Франса существует, если так можно выразиться, лишь разница в степени.
