Идея ценности представляет собою лишь лучший способ понимания идеи закона; и в этом смысле она имеет большое значение в любой науке, но, помимо него, она превращается в суеверие.
До сих пор эстетика представляется нам как определение и оправдание скалы степеней между различными эстетическими ценностями; их объяснение и оценка предшествуют их созиданию. Старый нелепый взгляд на эстетику и критику как на собрание готовых рецептов и формул прекрасного, как на собрание задач и отметок за хорошее их решение, искусственных лавровых венков и формул, практическое руководство для хороших учеников и пугало для художников, этот взгляд должен уступить свое место эстетике, носящей более нормативный, чем педагогический, характер, и более интеллектуальной, чем прикладной; эстетике, более занятой ясным и бескорыстным размышлением, чем непосредственной практикой, которая по необходимости более узка и корыстна.
Высказывать суждения и давать нам ясные идеи – этого достаточно для эстетики. Когда наше суждение или наша идея приобретает такую глубину, что мы вкладываем в нее самые интимные переживания наши, тогда до действия недалеко. Но тогда и миссия эстетики закончена, эстетик уступает место другому. Да будет угодно небу, чтобы за ним чаще стоял художник, чем профессор!
Четвертая часть. Импрессионизм и догматизм
Глава первая. Импрессионизм
Идею эстетической ценности обычно рассматривают в отвлечении, как если бы она могла существовать в отдельном индивидууме, чрез него и для него одного. Но это, по-видимому, лишь абстракция; в действительности в жизни художественные ценности скорее коллективны, чем индивидуальны. Законы вкуса, согласно некоторым критикам, носят общий или даже универсальный характер. Они – реальности столь же социального, сколь и психологического порядка, как выражаются некоторые эстетики, пользуясь терминами более философского характера. Подобные утверждения нашли себе многочисленных противников среди непримиримых индивидуалистов.
Такова проблема, которую нам предстоит обсудить, приводящая – в различных формулировках – к спору между импрессионизмом и догматизмом. В основе этого спора лежит чисто философский вопрос о том, имеют ли художественные ценности универсальное или, по крайней мере, коллективное признание не только de facto, т. е. не является ли эта самая черта – коллективность и даже социальность, так сказать, организация и санкция – существенною и de jure для самой идеи ценности, вопреки всякой видимости. В этом случае она была бы не только производным и второстепенным следствием, каким является всякое случайное совпадение изолированных индивидуальностей, но, наоборот, неизбежным основанием, существенным принципом.
Важно отметить, что импрессионизм и догматизм расходятся не в существенной проблеме существования эстетических ценностей, но лишь в вопросе о их обобщении. И импрессионизм и догматизм судят, но в глазах критика-импрессиониста эти суждения или ценности носят чисто личный характер, тогда как догматизм утверждает, что они общи (и должны быть общими) лицу, высказывающему суждение, со многими другими лицами и даже всеми.
Вот почему истинный противник у обеих систем общий: это уже известный нам узкий, претендующий на научность натурализм, сущность которого заключается в отрицании каких бы то ни было ценностей, в приведении решительно всего к одинаковому уровню, безразлично, идет ли речь об искусстве или природе.
Сент-Бёв ничуть не обманывался на этот счет; дилетантизму его натуры претила научная тенденция Тэна, но она, с другой стороны, нравилась его умственному складу, как высшая форма критики; единственно о чем он тоскует, это о смеси в известной мере чувственности и бесстрастия, в которой с трудом можно различить, что приходится на долю традиционного догматизма школы Лагарпа и что – на долю эпикурейского импрессионизма. Где то время, когда, читая книгу – хотя бы читающий сам был писателем, литератором по профессии, – меньше рассуждали и манерничали… Счастливое время, где ты? Ничто так не далеко от него, как нынешнее чтение, когда все время чувствуешь себя точно на иголках, когда приходится оглядываться на каждом шагу, беспрестанно задавать себе вопросы, спрашивать себя, хорошо ли написано, оставался ли нравящийся автор верным себе, своему характеру, своей национальности… и тысячу других вопросов, которые портят удовольствие, обязывают вас наводить справки в библиотеке, превращаться в работника и, наконец, в рабочего вместо человека, с утонченным наслаждением впитывающего в себя сущность вещей, берущего от них лишь то, что нужно для наслаждения и удовольствия! Эпикуреизм вкуса, навсегда, боюсь, потерянный, запрещенный, по крайней мере, всякому критику, – последняя религия тех, которые не имеют другой, последнее счастье и последняя добродетель таких людей, как Гамильтон и Петроний! – как я тебя понимаю, как я о тебе сожалею, даже сражаясь с тобою, даже браня тебя!
[115]
Именно подобные сожаления побудили Ницше резко, но справедливо отозваться о Сент-Бёве: «Он историк без философского фундамента, он лишен силы философского проникновения – вот почему отказывается он, во всех существенных вопросах, от своей прямой задачи – высказывать суждение; из «„объективности“ он сделал себе маску»
[116].
Импрессионизм играет в вопросах вкуса ту же роль, что и скептицизм, начиная с Монтеня, в мышлении многих из современников: «мягкой подушки для головы», «un moi cheve; pour une tete bien faite». Это та же элегантная и аристократическая nonchalance, с которою мы встречаемся у столь многих современников, слегка прикрытая туманным мистицизмом в форме «эстетики бескорыстного наслаждения», служащей некоторого рода синтезом импрессионизма и натурализма, в сущности же являющейся софизмом «ленивой эстетики». Вот что говорит, например, Жюль Лафорг: «Эстетика должна быть совершенно бескорыстной и скромной вещью; как только ее заподозрят в том, что она стремится давать советы художнику, она становится нелепою. От философского обсуждения искусства, которое само по себе доставляет исключительное наслаждение, отвращает нас мысль о том, что эти размышления может прочесть и художник и, хотя бы в самой ничтожной степени, подпасть под их влияние»
[117].
Но в принципе личное впечатление все же не перестает быть суждением; часто даже, чем более оно индивидуально, чем менее основано на абстрактных формулах, тем более ясно выражен в нем характер решительного суждения, тем более оно императивно и безусловно.
Вот почему импрессионизм явился реакцией не столько против догматизма вкуса, сколько против научного и ученого аппарата новейшего натурализма. Наука объективна: она бескорыстна в своих объяснениях. Напротив, догматик и импрессионист по существу склонны интересоваться вещами, которые они судят, хотят во что бы то ни стало пристраститься к ним. Каждый всецело уходит в свое суждение и ищет в критике лишь возможности выразить себя в ней и целиком найти себя в ней. Разница лишь в том, что для одного «я» – это «я» момента, преходящего каприза, всецело чувственного и субъективного и не стремящегося выйти из этих рамок момента; «я» другого, наоборот, то, что наиболее постоянно и обще в людях: разум или чувство, как он полагает, и, кроме того – следовало бы добавить, – традиции, условности, технические требования, свойственные известным школам и известной среде и являющиеся, таким образом, лишь одним из моментов эволюции, моментом необходимым в силу сложных законов; но нет никаких серьезных оснований признавать в них нечто вечное и изначала присущее человеческой природе, помимо разве закона их эволюции (в противоположность закону какого-либо отдельного фазиса). Таким образом, обе тенденции лишь в одном пункте расходятся: в вопросе о всеобщности эстетических суждений, от произнесения которых ни одна из них не отказывается.
