Несомненно, безобразные явления природы могут иногда, перенесенные в искусство, стать в нем прекрасными. Положительная роль безобразного в искусстве представляет собою факт огромной важности. Проблема безобразного в искусстве не могла не затруднять критиков и эстетиков. Но обычно они отделываются искусственным и поверхностным различением между прекрасным в природе и прекрасным в искусстве.
«Живопись, поскольку она есть средство подражания, может, – говорит Лессинг, – воспроизводить безобразное; но, как искусство, она отказывается делать это. С точки зрения средства подражания все видимые предметы относятся к ее области; с точки зрения искусства она обращается к тем лишь предметам, которые возбуждают в нас приятные впечатления»
[60]. Но наличность реализма во всех областях искусства – в живописи же в особенности в портрете, – служит достаточным опровержением этого произвольного различения между «подражанием» и «искусством».
«Искусство, – говорит Кант, – обладает тем преимуществом, что оно делает прекрасными все вещи, которые в природе были бы противны или безобразны… Существует лишь один вид безобразных предметов, которые не поддаются изображению с натуры без нарушения эстетического наслаждения и, следовательно, художественной красоты, это – предметы, вызывающие отвращение».
Однако Кант не знал Гойю, Мане, Бодлера, Золя и всей их школы. Если бы он жил после них, разве мог бы он отстаивать сделанное им исключение, даже выраженное в такой весьма умеренной форме? Если же Кант стал бы отстаивать справедливость такого исключения в силу личного вкуса, то кто мог бы признать, что он беспристрастно объяснял все эстетические факты, установка которых прежде всего обязательна для вызываемого ими индивидуального суждения, которое – безразлично, будет ли оно благоприятным или нет, – должно прежде всего обнимать все факты и признать их за эстетические, так как они являются предметом художественной мысли?
Ученик Гегеля, Розенкранц, написал уже «эстетику безобразного»
[61]. Но он отводит безобразному лишь роль выколотки, предназначенной для того, чтобы лучше оттенить прекрасное, условием которого оно тогда является, составляя, по гегельянской концепции, необходимый, хотя и отрицательный «момент», ибо «антитезис» не менее «тезиса» необходим для окончательного и единственно положительного «синтеза», объединяющего «момента» в гармоничном сочетании. Так, например, тень подчеркивает значение света, и лишь резкость музыкальных диссонансов дает почувствовать всю прелесть их разрешения в консонанс. Воззрение – не лишенное глубины, но недостаточное. Нужно написать еще книгу о «роли безобразного в искусстве», ибо оно играет в нем не просто отрицательную, но весьма положительную роль.
Нужно только хорошенько столковаться. То, что безобразно в искусстве, всегда и останется безобразным, и никакой роли – ни положительной, ни отрицательной – играть в нем не будет. Диссонанс усиливает впечатление от разрешающего его консонанса, но фальшивый звук этого не сделает; окружать красивую мысль поэмы различными банальностями отнюдь не значит увеличивать ее значение. Лишь перенесение безобразного из одной области в другую решает антиномию: безобразное в природе может быть весьма положительным элементом прекрасного в искусстве.
Безобразное может войти в искусство на том же основании, что и прекрасное. Описанный или воспроизведенный в художественном произведении предмет может сам по себе, т. е. вне этого произведения, быть безобразным или безразличным; в известных случаях он даже должен быть таким. Характерным примером являются все портреты и реалистические произведения вообще. Факт этот хорошо известен, и идея не нова.
«И nest pas de serpent ni de monstre odieux Qui par l'art unite ne puisse plaire aux yeux»
[62].
Нужно лишь довести эту идею до последних выводов из нее, которые парадоксальны, но верны.
Эстетика должна действительно признать следующий весьма правдивый парадокс: природа, для того чтобы быть прекрасной, должна всегда идеализировать; искусство, наоборот, может обойтись без этого. Оно может быть реалистичным, оставаясь в то же время прекрасным; тогда как предметы природы, соответствующие этому «реалистическому» искусству, просто безразличны или безобразны. Когда мы ищем эстетического наслаждения, мы можем с этой целью созерцать сцену из крестьянской жизни Милле или заняться чтением романа Золя, но мы не пойдем искать их подлинники в природе, ибо там они отнюдь не прекрасны. И тем не менее они там имеются. Авторы сделали, по крайней мере, все человечески возможное для того, чтобы жизненно схватить их. Но в природе совершенно нет художественного элемента, вносимого в нее искусством, элемента, который делает из искусства своеобразный мир, одаренный совершенно особою красотою.
Выступая в защиту эстетической свободы, Гурмон пишет: «Искусство не может принять никакого кодекса; оно даже не может быть подчинено требованию обязательно выражать прекрасное»
[63] – подразумевается: «прекрасное в природе», иначе получится nonsens, и искусство попадет в скандальное положение.
Наиболее решительное выражение этой истины мы находим у великого художника Родена – выражение, но не объяснение, ибо творчески одаренные художники и не обязаны давать нам его, да и мы, пожалуй, обязаны не требовать его от них! «Человек толпы, – говорит Роден, – склонен воображать себе, что то, что он находит безобразным в природе, не служит материалом художественного произведения. Он хотел бы запретить нам изображать все то, что ему не нравится и что оскорбляет его в природе».
Это – глубокое заблуждение с его стороны.
То, что в природе обычно называют безобразием, может стать в искусстве великой красотой.
В ряду вещей природы безобразным называют все то, что уродливо, нездорово, внушает идею о болезни, слабости и страдании, что противоречит нормальности – признаку условного здоровья и силы; безобразен горбатый, безобразен кривоногий, безобразна нищета, одетая в лохмотья.
Безобразны также душа и поведение безнравственного человека, порочного и преступного, ненормального человека, причиняющего обществу вред; безобразна душа отцеубийцы, изменника и бессовестного честолюбца.
Вполне справедливо, конечно, что существа и предметы, от которых можно ожидать лишь дурное, обозначены столь нелестным эпитетом.
Но стоит лишь большому художнику или великому писателю коснуться какого-либо из перечисленных безобразий, и оно моментально преобразовывается… одним мановением волшебной кисти оно делается прекрасным. Это алхимия, это феерия!
[64]
