Тут он взял ее за руку.
– Любовь моя. – В его ласковом басе звучал легкий шотландский выговор. – Ты такая же молодая, серьезная и милая, как всегда. Я не могу… – Он дотронулся до ленточки на ее жакете. – Что это?
Мэри посмотрела вниз и обрела голос.
– Фиолетовый, зеленый и белый – цвета суфражисток, – ответила она и с гордостью дотронулась до ленточки. – Знаешь, меня даже арестовывали.
– Моя милая Мэри, – улыбнулся он. – Я не сомневаюсь. Ты такая. Упорная. Мир должен меняться под тебя, а не ты под него.
Тут, возле дома, он наклонился и поцеловал ленточку. Мэри почувствовала кожей тепло его дыхания, давление его щеки на грудь. У нее все закружилось перед глазами. Далбитти снова выпрямился и заглянул ей в лицо:
– Эй, ты что, плохо себя чувствуешь?
– Я не завтракала, – ответила Мэри, и ей показалось, будто она плывет. Его голос доносился откуда-то издалека, земля начала кружиться и вдруг накренилась. – Кажется, сейчас я…
Когда она очнулась, она сидела в кэбе и ехала под горку. Далбитти сидел рядом с ней, но она была слишком усталая и слабая, чтобы разговаривать, а от тряски ее мутило. Она поняла, что снова потеряет сознание, если закроет глаза; она так и сделала. Снова она пришла в себя, когда он нес ее на руках и уложил в постель.
Она проснулась через несколько часов в странной комнате. В большом камине весело трещал огонь. На улице шел дождь, она слышала стук дождя по крыше. Тяжелые шторы были расшиты узорами. Мэри лежала в постели среди пухлых мягких подушек, сонная, но довольная. Слабо пахло сигарным дымом – она знала, что Далбитти курил особенный сорт табака, и, полная счастья, вдыхала успокаивающий, пряный запах и шевелила пальцами ног.
Дверь открылась, и он вошел с подносом в руках. На тарелке лежали хлеб с маслом, толстые ломти золотистого сыра, тонкие завитки окорока и дольки яблока, веером разложенные на тарелке. И там был чай, приправленный апельсином и бергамотом. Далбитти кормил ее, пока она не съела все до крошки. Тогда он поднес чашку к ее губам и молча смотрел, как она пила.
Потом он ушел, а она опять уснула.
Позже, когда на улице стало темнеть и все еще шел дождь, он появился в комнате и подложил дров в камин.
Она смотрела на него из-под одеяла.
– Где мы? – спросила она.
– В Блумсбери. Думаю, тебе будет приятно узнать, что за углом от меня живет миссис Панкхёрст и к ней постоянно приходят суфражистки. Когда она прекратила голодовку и ее привезли домой, они подняли страшный крик, потому что их забирала полиция. Они тут устраивают настоящие бои, эти леди.
– Я тоже была там, – удивленно сообщила она. – Я была одна из них. – Все эти годы она приходила сюда и не знала, что рядом живет Далбитти. – Значит, это твой дом?
– Я купил его десять лет назад. Тогда я возлагал большие надежды на заказчиков, искавших нового Уэбба или Пьюджина, пока не появился Лаченс. Теперь мне, возможно, придется продать дом, если не улучшится моя финансовая ситуация. – Он грустно улыбнулся.
– Не верю, Люшес, это неправда. Даже я слышу, как все произносят с огромным уважением твое имя.
– Война спутала все планы. Теперь люди не хотят строить большие семейные дома, церкви или концертные залы. Или хотят, но говорят, что не сейчас, что они еще подождут. А у меня много идей, и я не могу ждать. – Он ловко помешал в камине кочергой, перевернув полено, и Мэри почувствовала устремившееся к ней тепло. – Я участвую в конкурсе дизайна канадского парламента. Комплекс из четырех зданий. Если я его выиграю, у меня снова будет престиж. Если нет, то мне придется менять свой образ жизни. – Он посмотрел на ее лицо. – У меня все нормально. Но я должен найти себе новую работу. А этот дом… – Он помолчал. – Он слишком велик для меня одного.
– Твоя жена никогда тут не живет? – спросила Мэри. Далбитти не ответил, потер лицо и мрачно посмотрел на нее. – Люшес?.. Ты не хочешь говорить со мной о ней?
– Прости. Моя жена ни разу не была в этом доме. Поначалу я надеялся, что это будет дом моей семьи. Но моим надеждам, как ты помнишь, не суждено было реализоваться. – И он развел руками.
– Вилка… Да, помню. – Их глаза встретились. Глаза старинных друзей, которые знали истории друг друга. «Когда мне было так легко и приятно с другим человеком? – подумала она. – Много лет не было, с тех пор как…» и она обвела глазами темную, теплую комнату. – Ты переделал этот дом так же, как Соловьиный?
Наступило долгое молчание, потом он резко сказал:
– Я больше никогда не буду так делать. Я построю себе новый дом или буду жить в чужом. Соединять то и другое нельзя, это приносит несчастье.
Мэри вспомнила детские шкафчики на верхнем этаже, деревянные сиденья в гостиной, куда дети убирали игрушки. Она вспомнила свою комнату и те долгие дневные часы, когда к ней приходил Далбитти и они… Она кивнула.
– У тебя есть прислуга?
– Да, но приходящая. Сейчас нет никого.
– Иди сюда, – позвала она, и он сел на кровать, положив свои длинные руки на шелковую простыню цвета устриц. Посмотрел на пустую тарелку, стоявшую на столике.
– Когда ты ела в последний раз?
– Вчера днем.
– А до этого?
– О, позавчера пила чай в доме подруги. Она знает мою ситуацию и кормит меня иногда.
Он помолчал, потом быстро спросил:
– Скажи мне, Мэри, дорогая. Он ушел? Джон? Мальчик Хорнеров ушел на войну?
Она грустно покачала головой:
– Я не знаю, Люшес. Я ничего о них не знаю.
Он сидел лицом к ней, и сквозь простыню она чувствовала коленкой его ногу.
– Ты видишься сейчас с кем-нибудь из твоей прежней жизни?
– Я часто общаюсь с моими новыми сестрами. Организуем встречи, планируем демонстрации… мы поддерживаем друг друга. Среди нас нет богатых. Мы все в основном старые девы.
– Неужели?
– В это трудно поверить, правда? В прошлом месяце меня обругал какой-то старик. Сказал, что я старая сушеная селедка и что я погрязла в грехах. А я возразила, что мне как-то сложно совмещать одно с другим.
Он улыбнулся своей теплой, беспокойной, загадочной улыбкой, и по ее телу растеклось ощущение уверенности и радости.
– А ты что?
Его нога еще сильнее прижалась к ней. Было совсем тихо, ни конского ржания и стука колес, ни рокота моторов, только стучал по крыше дождь да где-то выла собака.
– Что я?
– Погрязла в грехах?
Мэри впилась в него взглядом, в ямке на шее учащенно бился пульс. Лицо пылало от предвкушения.
– Да, Люшес. Кажется, я всегда была такой.
Он обнял ее и поцеловал, и Мэри, не знавшая больше десяти лет никакого физического контакта, кроме грубых рук полисменов или теплого рукопожатия подруг, прижалась к нему. Почувствовала его губы, его кожу… Он что-то шептал ей на ухо.
