– Не извиняйся. Патриархат нас всех обижает, – сказал он полушутя, полусерьезно.
– Ну спасибо. Вот так я оказалась в антикварной лавке, загроможденной хрустальными чашами для пунша, фарфоровыми пастушками, а за моей спиной два усталых, голодных ребенка и муж, считающий, что он может торговаться с солидным пожилым патрицием, который не любит торговаться. Я увидела стопку эскизов на грубой бумаге, лежавшую на бюро в углу лавки, а на них сверху лежало что-то еще, – у меня в ухе словно что-то пискнуло… Как-то необычно. Тут я заметила старый школьный календарь для девочек и дала его девятилетней дочке, а еще корзинку и медвежонка и сказала двухгодовалой дочке, чтобы она посадила мишку в корзинку и накрыла шарфом. Сняла с себя шарф и дала ей. В результате высвободила сорок секунд максимум, чтобы просмотреть рисунки, прежде чем дочки снова начнут капризничать. И первые несколько эскизов были симпатичные, но четвертый, понимаешь, был особенный, в нем было что-то в штриховке, в выражении глаз девушки, в том, как нарисованы руки… у меня побежали мурашки по шее, и я что-то поняла – но тут моя младшая снова заревела и обхватила мою ногу, и все закончилось. – Она посмотрела на Сэма: – Честное слово, на моем месте ты бы тоже гордился этим. – Она пожала плечами.
Сэм кивнул:
– Угу. Да, пожалуй.
– Это тебе не ракетостроение. Как ты сказал, такому профи, как я, нетрудно заметить.
– Ну тогда ты все сказала правильно, – согласился он. Встал и, заложив руки за спину, подошел к окну. Помолчал. – Можно сказать тебе одну вещь? Я говорил, что ты не изменилась, но на самом деле ты совсем не такая, какой была тогда в Оксфорде.
– Как это?
– Я не знаю. – Он пожал плечами: – Тогда мы все, пожалуй, неправильно общались друг с другом. В колледже мне было не очень весело, вообще-то. Я был одинок.
– Всем нам казалось, будто ты много воображал о себе. Не похоже было, что ты хотел с кем-то дружить.
– Удивительно. Я хотел. Отчаянно. Но не вписывался ни в одну компанию ребят-англичан.
– Дело не в англичанах. Я вот, например, не верила, что кому-то интересно со мной. Я приехала в Оксфорд из Северного Лондона.
– Ты бы удивилась, если бы узнала, что я страдаю от одиночества, – сказал он, и она кивнула.
– Ты прав, – сказала она, крутнувшись в кресле. – Извини. У тебя были трудные годы. Мне надо было проявить дружелюбие. Тем более, как ты сказал, у нас были общие интересы. Впрочем, я тоже не была счастливой. Я была убеждена, что я некрасивая, тупая, а мои родители уехали во Францию на следующий же день после моего поступления в университет, словно им не терпелось сбросить с себя родительские тяготы. У меня больше не было дома, и я ездила на каникулы к бабушке. Все вокруг меня были такими умными и классными, и я была уверена, что не смогу после учебы устроиться на работу.
– Ну ничего. Эй, все проходят через трудные времена, верно?
– Да. Всегда.
– Слушай, Джульет, как я рад тебя видеть. – Сэм наклонился и протянул ей руку. – Нам повезло, что у нас будет такой профи, как ты. Знай это. Правление поручило мне спросить, согласна ли ты для начала работать три дня в неделю, а потом перейти на пять, если художественный совет даст нам денег на расширение проекта.
– Я не понимаю.
– Я предлагаю тебе работу. Извини. Разве это не ясно?
– Конечно, не ясно, – засмеялась Джульет. – Это замечательно!
– Ты Джульет Хорнер, – сказал он и помахал протянутой рукой, чтобы она взяла ее. – Для нас это слэм-данк, как говорят баскетболисты, верняк. Мы были бы сумасшедшими, если бы отказали тебе.
– Что?
– Это было очевидно.
– Мне нравится ваше правление.
– Почему бы и нет. Ты им тоже нравишься. Нам нужна твоя помощь. Помимо расширения проекта и архива Далбитти, мы планируем сделать в 2019 году выставку набросков Хорнера…
– Правда?
– Да. Мы попросили Джулиуса Айронса дать нам эскиз «Сада утрат и надежд».
– Боже мой. Ты думаешь, он даст?
– После массированной атаки с криками, что он увозит эскиз из страны и собирается скрыть его в банковских подвалах, думаю, что он будет вынужден согласиться. Между прочим, я слышал, как он говорил кому-то, что он переплатил за эскиз. В общем, скажем так – перспективы обнадеживают.
– Сэм! – Улыбка Джульет превратила ее щеки в яблоки. – Я… это абсолютно замечательно. Это – это здорово! Работать в этих стенах… Я согласна. Мне все равно, какая работа. – Они снова улыбнулись друг другу.
– Сошлись на эдвардианском искусстве.
– Викторианском. Лето 1900 года.
– Вот, опять ты козыряешь своим родственником. – Он встал.
– Спасибо, что встретился со мной. И за известие насчет эскиза. Это чудесная новость. Когда я смогу приступить к работе?
– Если выйдешь третьего февраля, будет замечательно.
– Отлично. Еще раз спасибо. И вот еще что, Хэм? Сэм. Сэм Хэм. О господи, извини еще раз. И за то, что я назвала тебя как персонажа из книги доктора Сьюза.
– Со мной так часто бывает. Отчасти поэтому я и переехал сюда. Так что давай начнем все с чистого листа, ладно?
– Я тоскую по чистому листу. Я мечтаю об этом. О большой пачке чистых листов, – сказала Джульет. – Это классно.
И она еще раз, улыбаясь, пожала ему руку – пожалуй, с чрезмерным энтузиазмом.
Глава 27
Февраль
Джульет, в феврале проверь водостоки. Листья часто превращаются в перегной и забивают старые трубы. Делай это три раза. Один раз в ноябре, один в январе, один раз теперь. Три раза. Всеми листьями, которые ты вычистишь, удобри почву, но только смотри, чтобы они не были слишком сырыми, иначе они подморозятся и повредят твоим бедным растениям. Наслаждайся луковичными, которые ты посадила, нарциссами и подснежниками. Вечера становятся все более светлыми. Я не боюсь зим. Я наслаждаюсь их покоем, чувствую, как отдыхает спящая земля.
Весна идет. Ее пока еще нет, но она приближается. В почве хранятся секреты. Они пока еще скрыты и ждут, когда смогут вырваться на поверхность и раскрыться.
Джульет всегда ненавидела февраль – даже само звучание этого слова, похожее на насмешку, на обман: ФеВРАЛЬ. Но тут, за городом, даже в начале месяца, когда ветки были голые, а дни еще такие короткие, она находила радость в каждом дне. Резкий контраст черных деревьев и бледно-голубого неба, маленькие клочья тумана в речной долине по утрам, которые кружились над водой и ложились на прибрежную бурую траву. И всюду ожидание. Рыжеватые почки, почти готовые раскрыться, темная земля, тучная, удобренная перегнившими листьями и вспаханная червяками, чистый и прозрачный зимний дождь.
Но зима все-таки отъела у нее часть энергии. Джульет подавила зевок и слегка повернула руль на изгибе дороги. Она проснулась в пять тридцать, прочистила от листьев водосточные трубы – она уже делала это два раза, один раз осенью, другой перед Рождеством, но никак не могла заставить себя это сделать еще раз до сегодняшнего утра. Но Грэнди всегда настаивала, что это надо делать три раза, а трубы в Соловьином Доме оказались довольно проблемными, и Джульет опасалась их рассердить. За эту зиму она убедилась, что, если ты отодвигаешь на потом маленькие неполадки, они имеют обыкновение быстро перерастать в большие проблемы. Вчера она поскользнулась на камнях террасы.
