Он выглядел ужасно; тонкое красивое лицо стало восковым от усталости, глаза ввалились. Он часто дотрагивался до переносицы. Но его улыбка была нежной, милой и радостной.
– Знаешь, она очень походит на тебя, – сказала ему Лидди глухим от слез голосом, потому что ее лодыжка все еще болела. – Она твой ребенок – когда она улыбается мне, я ничего не могу с собой поделать и широко, как дурочка, улыбаюсь в ответ.
– Шшшш, – сказал он, глядя на дочку, хотя Элайза еще спала. – Ты отдохни немножко, а потом я отнесу тебя в экипаж. Он ждет возле дома.
Через десять минут она сидела в наемном экипаже, все ее пожитки лежали в одной сумке, фигурки для кукольного домика в другой, сундук с книгами и материалами для живописи был привязан на крыше. Она помахала рукой, с нежностью, но без особого сожаления прощаясь с надвратным домом. В Ричмонде они сели в поезд и долго ехали среди цветущих полей. Лидди спала, ее нога, забинтованная Недом, лежала на маленьком чемодане. Сам Нед держал на руках Элайзу и пел ей песенку. Офелия стояла на задних лапах у окна, высунув нос наружу; ее уши трепетали на ветру.
До конца своих дней она не могла вспомнить подробности той первой поездки. На крошечной станции их встретила конная повозка – кто управлял ею? Она так этого и не узнала. Вечер озарил золотым светом холмы, от деревьев протянулись длинные тени. Лидди страшно устала от тряски в экипаже, поезде и теперь в повозке; у нее кружилась голова.
После деревни Годстоу дорога обогнула холм и нырнула в маленькую долину, миновала несколько домов, сложенных из камня медового цвета, и поднялась на пологий холм. За высокой церковной стеной повозка остановилась.
Нед взял Лидди на руки. Он весь дрожал. Собачка спрыгнула на землю и нырнула в зеленую массу кустов. Лидди посмотрела по сторонам и подумала, что они приехали на край света.
Вокруг была зелень, зелень и зелень, а вдалеке виднелись синеватые холмы. Тишину нарушало только пение птиц, да где-то журчала вода. Устало моргая, она увидела впереди золотистую каменную стену дома. Возле нее росли желтые и белые розы.
Еще была видна изогнутая розовато-золотистая крыша.
– Ты так и не можешь наступать на больную ногу? – спросил Нед, когда повозка уехала, а они остались посреди этого странного подъезда к дому.
– Нет, нет, – ответила она. – По-моему, у меня растяжение. Где мы, Нед? Что это за место? – Тут она заметила птиц на крыше. – Гляди, Нед. Боже мой. На мамином кукольном домике такие же птицы, гляди…
– Минутку, – сказал Нед, взял из ее рук Элайзу и исчез. Вернувшись через минуту, он снова подхватил Лидди на руки и понес по неровной дороге к открытой двери дома, где на пороге лежала их дочка и с удивлением смотрела на них.
Дом тоже был золотистым, с широким крыльцом и массивной дубовой дверью. Стрельчатые витражные окна ярко сверкали в лучах заходящего солнца, и казалось, будто дом объят огнем или позолочен рукой великана. Над первым этажом, подобно ленте, опоясавшей дом, проходил бордюр из узкой черепицы. От дома вниз по склону спускался заросший сад, в его конце виднелись фруктовые деревья и журчала вода.
Нед бережно поставил ее, поддерживая под руку.
Ее руки потянулись к волосам, из которых грозили выпасть шпильки.
– Это Соловьиный Дом. – Нед сдвинул шляпу на затылок.
– Соловьиный…
– Так я его мысленно называю. Ты согласна с этим? – Он наклонился и поднял Элайзу, безмятежно сидевшую на полу возле их ног.
– Лидди, послушай! В кронах деревьев поют соловьи, я слышал их вечером. Я слышал их пение. – Его тонкие черты лица были необычайно выразительными, и сейчас отражали одновременно боль и экстаз. Пожалуй, впервые она поняла, какой он аскет и как он одержим своей идеей. – Я долго искал его и все-таки нашел. Я там мало знал о нем, когда начинал поиски, но решил попытаться и отыскал его для тебя. Это была руина. Мы с Далбитти вернули в него жизнь. У нас с тобой нет прошлого. Мы должны создать нашу собственную семью из того, что у нас есть. Скажи мне, – он озорно улыбнулся, – он напоминает тебе что-нибудь?
– Дом сельского священника в часе езды от Оксфорда. Она и ее сестра любили прятаться возле дорог; они были такими узкими, а живая изгородь такой густой… еще там был… – Она замолчала. У нее пересохло во рту. – Там был банкетный домик. Остался от старого дома. Они иногда ходили туда после обеда и лакомились десертом.
Лидди покачала головой:
– Ты нашел кукольный дом. Ты нашел его. Это он, правда?
Нед неторопливо кивнул:
– Да. После отъезда твоей матери в Лондон тут никто не жил. Ее родители умерли, и дом стоял заброшенный. Я не понимаю причину, но был рад этому.
Лидди, превозмогая боль в лодыжке, встала обеими ногами на новые черные и белые плитки холла.
– Теперь это наш дом, – повторила она тихим голосом и прислонилась к мужу. Дочка с радостным писком похлопала ее по щеке. Лидди подумала вдруг о Брайант – мельком, ее лицо проплыло мимо нее словно морда дракона на карусели в парке – и покачала головой, а потом тверже наступила на больную ногу. Боль проходила.
Возле дома пели птицы – ой, какой они подняли шум!
Глава 21
1900. Оксфордшир
Через семь лет
Идея этой картины, прославившей его имя во всем мире, пришла Неду Хорнеру неожиданно. Однажды под вечер он сбежал из своей душной студии и, гуляя в пестрой тени Зарослей, увидел своих детей, сидевших на корточках на покрытых пятнами лишайника ступеньках, которые вели из дома в сад.
– А теперь, Джон, – говорила его дочка, – надень свои крылья.
– Не хочууу.
– Надень крылья, пожалуйста.
– Дельфин.
– Нет, Джон, сегодня не дельфин. Давай будут феи.
Элайза уже надела на себя крылья, Лидди сделала их, когда порылась в старом ящике с костюмами, которые он держал для натурщиков в своей старой студии возле Блэкфрайерс. Крылья были из тонкой серебристой кисеи, купленной им на рынке в Лезер-Лейн. Лидди сшила крылья и для Джона, но он отказался их надевать – боялся, что превратится в крылатое существо и улетит. Но ему нравилось гладить крылья Элайзы, и он радостно смотрел, как она порхала по саду. Элайза бурлила энергией и всегда что-то делала, а Джон предпочитал наблюдать за ней.
Шло их восьмое лето в Соловьином Доме. Нед уже несколько раз пытался написать обоих детей, но результаты получались слишком неубедительными, что-то такое, что мог бы написать Джон Милле к восторгу своих поклонников, но что Неду никак не удавалось. «Дух времени» с широкой панорамой Стрэнда и «Муж и жена», триптих современной свадьбы, написанный в церкви Мэрилебон, принесли ему широкую известность и богатство. Он рисовал детей для себя и Лидди, но не писал картин с ними. «Жена художника…» была последней картиной, где он изобразил собственную семью. Ему все больше хотелось поднять мостик, чтобы сохранить в неприкосновенности свою личную жизнь.
