Но она их стерла. И что они могли поделать?
Итак, по вторникам Мэри было позволено проводить час с сестрой и приносить ей чай. Мисс Брайант держала ее на скуднейшем рационе – тапиока или рис и черствый хлеб, – и Лидди утратила свою юную красоту. Ее кожа стала серой и восковой. Ей разрешалось гулять раз в неделю в саду, в красном плаще. Она сшила его сама себе из ткани, купленной Ханной, причем ее заставили просить Ханну об этой услуге. На спинке плаща были нашиты черными нитками полоски белого ситца, составлявшие слова «подлая», «лгунья», «тупица». Мэри видела, как плакала Лидди, единственный раз, когда ей пришлось показаться Ханне в этом плаще, а Ханна покачала головой и спокойно сказала:
– Нет, только не для меня, мисс Лидди. Никогда этого не будет. Вы моя дорогая, ваша мать смотрит на вас, как и моя дорогая мама.
Они знали, что это была ложь. Мать Ханны сбилась с пути истинного и кончила свои дни в работном доме, и их мать взяла с собой Ханну, свою служанку, когда приехала из Годстоу к мужу в Лондон. Сестры знали, что Ханна любила их, потому что любила их мать. Мясник Гамбол, их лучший друг в детстве, покачал головой и поскорее ушел, словно не мог видеть мисс Лидию в таком состоянии бесчестия, поскольку мисс Брайант этого и хотела – бесчестия и молчания.
– Милая сестра? Можно мне войти?
Она тихонько открыла дверь, сжимая в руке маленький узелок, который тайком пронесла наверх. Лидди сидела на кровати в ночной рубашке, опустив голову, босые ноги на полу. Каждый раз, приходя к сестре, Мэри замечала, что комната все больше пустела. На прошлой неделе Мэри взяла из своей спальни персидский ковер с узором из роз. Это был ковер их матери, она привезла его с собой из родного дома. Мэри принесла его Лидди, чтобы украсить ее комнату, но ночью, когда она спала, кто-то вернул ковер в ее спальню.
Воздух был спертый, тяжелый от запаха сгоревших свечей. Ставни постоянно закрыты. Поначалу мисс Брайант позволяла открывать их на час, но через некоторое время Лидди перестала это делать.
– Дорогая моя, почему ты не оделась?
– Сегодня не могу, потому что я не съела ужин. В рисе были черви. Я спрятала его под кроватью и солгала мисс Брайант. Вот мне и пришлось сидеть сегодня в ночной рубашке, – уныло ответила она.
– Может, мы прогуляемся по саду?
– Зачем? – Она даже не подняла глаз и не взглянула на Мэри.
– Лидди… – Мэри села рядом с ней на кровать. – Смотри, я купила тебе свежие незабудки, а вот миндальное пирожное. Миссис Лидгейт сказала, что оно должно тебе понравиться. – Она торопливо положила мягкое ромбовидное пирожное на ладонь сестры. Но Лидди уронила его на пол.
– Я не голодная.
Под ее глазами были лиловые круги, уголки рта потрескались. В горле у Мэри, в ее голове и теле запульсировала паника.
– Лидди, дорогая, это угощение для тебя.
– Угощение. – Слово тяжело упало в спертом воздухе комнаты.
– Ты должна. Ты должна посмотреть, что это. – Мэри схватила истощенную голодом руку сестры. – Лидди, пожалуйста…
Но сестра отвернулась от нее.
– Ох, Мэри. По-моему, тебе лучше уйти. Я сейчас не в себе, больше чем когда-либо. – Она слабо улыбнулась, и это было хуже всего. – Я заслужила все, что мне приходится терпеть, и мисс Брайант говорит, что отец будет доволен переменами во мне, когда вернется, а это уже скоро – и я больше не навлеку позор ни на кого из нас. Но иногда все это трудно переносить, и я лучше буду тут все время одна. Мне больно видеть, как ты приходишь и уходишь, скучать по тебе… – Она вздохнула и едва не заплакала – только всхлипнула. Потом разжала руку, и Мэри увидела фигурку, которую ей подарил Нед Хорнер, крошечную деревянную Лидди, какой она когда-то была, беззаботной, смеющейся…
До их слуха донесся какой-то звук; Лидди снова крепко сжала пальцы и сунула деревянную фигурку под матрас.
Поначалу Мэри рассказывала ей все свежие новости – в Хайгейтском литературно-научном обществе была интересная лекция о весенних цветах, а еще она слышала, что трамвай опять перестанет ходить из-за ремонта рельсов, к недовольству и насмешкам местных жителей. Преподобный Мэндер прочел восхитительную проповедь о любви к ближнему. (И все же Мэри отметила, что преподобный Мэндер ни разу не поинтересовался, почему перестала приходить в церковь старшая дочь мистера Дайзарта, его соседа. Как легко люди отворачиваются от того, чего им не хочется видеть.)
Лидди притворялась, что ей интересно, но через пару месяцев она во время рассказа Мэри стала отворачиваться и грызть ногти, и Мэри догадалась, что для нее слушать обо всем – еще одна пытка.
Поэтому сестры молча сидели в затхлой комнате. Мэри протянула руку, хотела погладить Лидди, но та легла лицом к стене.
– Прости, Мэри. Сегодня я что-то устала, – сказала она, и Мэри почувствовала, что эти минуты самые мрачные из всех, что были до этого. Лидди, всегда излучавшая радость жизни, бурлившая энергией, словно ручей или соловьиная трель, превратилась в восемнадцать лет в пустую оболочку себя прежней. В деревянной фигурке под матрасом было больше жизни, чем в ней.
Мэри повернулась к двери, но потом, опустив глаза, отдала ей то, что осталось в узелке.
– Дорогая моя, я купила тебе бумагу и перья. Тебе надо писать. Напиши несколько стихотворений.
Последовало долгое молчание, потом Лидди все-таки ответила сестре:
– Она найдет их. Она обшаривает всю комнату. Мне приходилось прятать фигурку в лифе, а сейчас негде, ведь я в ночной рубашке. Она найдет ее, и мне придется ее сжечь. Каждую неделю она заставляет меня выбирать что-то, чтобы это сжечь. Чтобы я поняла, что не должна привязываться сердцем к земным вещам. На прошлой неделе это были несколько маминых писем ко мне, когда папа возил ее в Париж.
Мэри схватилась за спинку плетеного кресла.
– Вот и сожжешь потом написанное. Но сначала напиши. – Она снова подошла к сестре и потянула ее за руку. Теперь Лидди лежала на спине и глядела на Мэри; ее бледное, нездоровое лицо было безучастным. – Она не должна заполучить твой разум, Лидди. Не должна. Запомни это. Это твой величайший дар!
Но Лидди лишь пожала плечами и снова отвернулась к стенке. Но все же свернула листки бумаги в комочки и сунула в узкую щель между тонким матрасом и стеной. После этого она уже не произнесла ни слова, и Мэри, подобрав с пола пирожное, ушла и тихонько прикрыла дверь.
За дверью она вдохнула свежий воздух и почувствовала слабый аромат лилий, запах пчелиного воска, которым натирали лестницу, и ветра, веявшего в окно ее собственной спальни. Еще она испытала облегчение, что ушла из той комнаты, и ей стало стыдно. Им даже не приходило в голову, что дверь была не заперта, что Лидди могла бы выйти из комнаты, когда хотела, – так запугала их мисс Брайант.
Мэри спустилась вниз с намерением нарвать цветов и попросить у мисс Брайант позволения оставить букетик под дверью у Лидди. Сад возле дома медленно вплывал в весну, возле расцветавшей сирени жужжали первые пчелы. Его окружала высокая стена, но сквозь ажурные железные ворота Мэри увидела двух элегантных всадниц. Они скакали в боковых дамских седлах, блестевших под весенним солнцем; младшая из двух вежливо улыбнулась Мэри, вытаращившей на них глаза. Как всегда, шрамы и оспины на ее лице вызвали у незнакомки шок и замешательство, но на этот раз Мэри не улыбнулась, устраняя неловкость, а ответила на досадное любопытство холодным, суровым взглядом, полным злости на эту бестактную особу и ее подругу, на этот свежий, весенний день и на собственное чувство надежды, злости на все, потому что все это была ложь. Мэри повернулась спиной к калитке и пошла домой.
