– Ты выкупил «Сад утрат и надежд»?
– Я хотел, чтобы вы были рядом! Я ведь сказал! Проклятье, неужели ты не слушаешь меня?
Джон сглотнул, чтобы у него не перехватило горло. Он должен разговорить отца.
– Должно быть, это угнетает тебя, отец.
– Нет! Нет! – Он даже топнул ногой. – Нет, черт побери. Она должна была вернуться сюда. Чтобы мы вспоминали. – Его взгляд снова остекленел. – Я должен работать. Я должен писать. Новые картины. – Он махнул рукой на ослепительно-белый холст. – Теперь ступай, убирайся отсюда, Джон, оставь меня в покое. Если ты призрак, то ты чертовски убедительный призрак.
– Отец… – Джон почувствовал, как в нем снова нарастал страх. – Пожалуйста, позволь мне увидеть ее. Только разок. На пять минут. Ты должен мне позволить.
Отец странно посмотрел на него:
– Кого увидеть?
– Маму. – У Джона пересохло во рту. – На пять минут. Это все, о чем я прошу.
– Нет, это невозможно. Неужели ты не понимаешь? Она уверена, что ты погиб восемь месяцев назад. Она чуть не умерла от горя. Она жила в аду, Джон. Она только сейчас начала восстанавливать свой мир. Она так гордится тобой! Так гордится. До сих пор она могла говорить всему миру, что ты погиб геройской смертью. И вот теперь ты приползешь к ней на брюхе и сообщишь, что ты проклятый дезертир, чтобы броситься ей на шею, а через час уползти прочь. Неужели ты не понимаешь? – Он ткнул пальцем в Джона: – Это убьет ее. – Он огляделся по сторонам. – Иди сюда! Возьми вот это.
Он достал из записной книжки сложенную бумажку и протянул сыну. Джон взял ее. Их дрожащие пальцы соприкоснулись. Нед отшатнулся.
– Ты боишься меня, да?
– Нет, отец, конечно, нет.
– Вот еще это… – Он вытащил из жилетки свои карманные часы. – Возьми, это золото, ты выгодно их продашь. Пять фунтов и карманные часы от твоего отца. Я любил тебя, сын мой, но это в прошлом, как ты понимаешь. Ты ведь понимаешь?..
Белое лицо отца, стеклянные глаза, ужасная гримаса… Джон повернулся, выглянул из студии в надежде увидеть мать – вдруг она покажется в окне дома или пойдет по дорожке сада. Но матери нигде не было видно.
– Где мама? – спросил он, стараясь не разрыдаться.
– Я… ну, я не знаю, где она. Ее тут нет.
Джон не верил ему. Она была в доме, он был уверен в этом, всего в считаных метрах от него. Это было невыносимо, но что он мог сделать? Ослушаться отца и вбежать в дом? Рискнуть всем, подвергнуть их риску? Она могла говорить всему миру, что ты погиб геройской смертью. Ты не должен говорить ей, что ты дезертир. Это убьет ее. Ты был для нее всем, мой мальчик.
Он взял деньги, часы и аккуратно убрал их во внутренний карман кителя.
– Где ты взял документы, с которыми добирался сюда? – быстро спросил отец.
– Я украл их у мертвого, – честно признался Джон, ему уже было все равно. – Я увидел его, когда убежал… у него оторвало голову… я не понял, осколком или гранатой. Я взял его бумаги и подложил ему свои. – Джон взял со стола хлеб и откусил от него. Хлеб был свежий, пышный, восхитительный. – Я Фрэнк Торбойс. Не беспокойся, отец. Нет ничего, что могло бы связать тебя со мной.
Он должен был уйти, он понимал это. Он не мог больше оставаться. Он спрячется где-нибудь до темноты и вернется в Лондон. Он взял оставшийся хлеб и ломти окорока и сыра и тоже сунул их в карман.
– Я больше не вернусь. Не беспокойся. Она никогда не узнает.
Уходя, он повернулся в дверях:
– Все было зря, верно? Все твои старания.
И он пошел прочь от дома по дороге, держась в тени тисов. Он и себя чувствовал теперь тенью. У дороги он остановился, обессилев, его пустой желудок бурлил от кислоты, атаковавшей хлеб. Теперь ему нужно было идти влево, в сторону города? Нет, вправо. Туда, на пустошь. Он дойдет до Бристоля, а там поищет возможность перебраться во Францию.
После последнего сражения в Камбре Джон нашел наутро своего друга Дэвида Купера. Он утонул в болоте вместе с лошадью. Джон обтирал от грязи глаза Дэвида, его нос, зажмурив глаза от горя, потому что не было сил даже на слезы, но, когда секунд через пятнадцать он открыл глаза, он обнаружил, что крыса выгрызла глаз у его друга. Вдалеке от них грохотали танки, сотрясая землю до самой сердцевины.
Джон побрел прочь, с трудом вытаскивая ноги из пузырящейся серой жижи, спотыкаясь о мертвые стволы деревьев и мертвых солдат. Потом спрятался в амбаре, который присмотрел во время маневров на предыдущей неделе, и пролежал там до темноты в собственных испражнениях. Он лежал неподвижно, потому что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
И он ушел прочь, дезертировал без всякого плана и стратегии. Он просто ушел прочь от всего этого, ушел в сторону дома.
На следующий день он наткнулся на труп Фрэнка Торбойса, взял его документы и стальной шлем и похоронил в болоте, покрывавшем, казалось, почти весь север Франции. Тогда у него и созрел план. В своем отчаянии он не сознавал, что каждый его шаг, уносивший его с боевых позиций, лишал его права вернуться домой. Но это был даже не отчаянный побег, просто он, сломленный и раздавленный, уползал прочь от пережитых ужасов. Я не создан для боя, говорил он когда-то их офицеру на тренировочном плацу в Вустере. Поздно, сынок, отвечал тот. Мы сделаем из тебя бойца.
Осколки снарядов. Один их свистящий звук раскраивал тебе череп. Вид и запах горчичного газа, иприта, то, что он делал с твоими глазами, кожей, желудком: покрывал нос и горло нарывами, и многие солдаты задыхались; Джон видел, как они умирали, совсем как когда-то его сестра Элайза. Вновь и вновь он смотрел на эту смерть, видел, как зеленый туман медленно полз к ним по земле, вот только они сидели ниже этого уровня, в ловушке, в лабиринте окопов, из которого не было выхода, а грязь, словно жидкий клей, приклеивала их на месте.
Крики, день и ночь крики. Жалобно ржали умиравшие лошади, а солдатам запрещалось тратить патроны, чтобы оборвать эти мучения. Запах разлагавшейся плоти, смерти все время висел вокруг. Но хуже всего для Джона были крысы, пировавшие на лошадиных и человеческих трупах, огромные, размером с кролика. Они ждали, ждали, ждали, когда ты заснешь крепким сном, и обгрызали тебе уши. У знакомого сержанта крыса начисто отгрызла мочку уха. В редкие тихие часы ночи их царапанье, писк, шорохи, звук торопливых лап ввинчивались тебе в голову, проникали в черепную коробку, и ты готов был молиться, чтобы раздался какой-нибудь громкий звук – пушечный залп, выстрел, крик, лишь бы он заглушил крысиную возню… И в своих снах он видел не войну, а крыс – как они захватывали весь мир, грызли все, пухлые пальчики младенцев, нежные женские руки, его собственное лицо, пока он спал…
Джон заморгал и снова вспомнил, что он стоял на спокойной и зеленой английской дороге, обрамленной живой изгородью с розовыми цветами шиповника. А позади был его родной дом.
Итак, налево или направо? Он должен был сделать первый шаг по дороге, уводившей его от Соловьиного Дома, – а потом второй, третий, – и он пошел направо размашистым шагом, не обращая внимания на дурноту в желудке и комок в горле, не позволявший ему плакать.
