У отца задрожали губы; он потер глаза.
– Мы никогда не говорили тебе об этом. Не могли. Перед нами был выбор – она или он, и – Господь да поможет мне! – мы выбрали его. У него никого не было. Все эти годы. Но ты оказалась невинной жертвой, тебе досталось рикошетом, понимаешь? – Он посмотрел на небо. – Я далек от религии, но молю Бога, что мы поступили правильно. Ты была тут так счастлива. Ты любила приезжать сюда. Она любила этот дом и фактически жила ради него. Ради дома. Его идеи. – Он в отчаянии пожал плечами. – Как мы могли отнять все это у тебя? Вот мы и отдали ее тебе.
– Дорогой… – сказала мать твердым голосом.
– Что? – дрожащим голосом переспросила Джульет. – Кого вы отдали мне?
– Сейчас я все тебе объясню, – сказал отец.
Глава 38
1918. Июль
Джон, Джон, сын художника он. Украл пирожок и прыг за порог.
Иногда было проще украсть пирожок, чем просить подаяние. Потому что тебе могли задать вопросы или, хуже того, тебя могли узнать – нет, не в Лондоне, а тут, ближе к дому. Но как-то раз на Пикадилли, когда ноздри почуяли запах свежего хлеба из какой-то печи, муки голода стали невыносимыми, и он сунул свою кепку в живот прохожего. «Подайте пенни бедному раненому солдату!» Прилично одетый мужчина в котелке, пальто из мягкой, черной шерсти и широком галстуке горчичного цвета посмотрел на него с испугом и отвращением – ведь Джон в последний раз мылся несколько недель назад в той реке в Бретани.
– Нет, нет, сэр, нехорошо просить, – с ужасом ответил мужчина и, крепко схватив Джона за локти, увел его с дорожки, не желая иметь с ним дела. Джону запомнилось удивление на его лице. Какое ему было дело до сломленного духом, нищего солдатика, просившего подаяние на улице? По всей Риджентс-стрит висели баннеры, превозносившие погибших героев, в витринах магазинов были вывешены посвященные им стихи. «На стены храмов по всей стране повесьте ваши мечи» – мертвые были героями. Война еще продолжалась, но выжившие солдаты, сломленные, искалеченные, но выжившие, были как грязь под ногами, которую можно не замечать.
Джон скрылся из виду, смешался с толпой, прошел вверх по Гласхаус-стрит и снова нырнул в сумрачные недра Сохо.
Потом пришла весна, дни стали длинными и светлыми. Джон осмелел и двинулся на запад, прочь из города, прося хлеб, приворовывая, когда это было безопасно, – так он стибрил поднос с эклескими слойками, с пылу с жару, из духовки, выставленный на подоконнике коттеджа в Бейсуотере; кристаллы сахара сверкали на них алмазным блеском на утреннем солнце. Украл через незапертую заднюю дверь несколько ломтиков окорока у мясника в Миддлсексе. Джон наловчился высматривать фонтанчики с водой и с жадностью пил из них, памятуя старую армейскую мудрость, что жажда часто ощущается как голод. Тем более что это была нормальная вода, не такая, какую приходилось пить на севере Франции, – солоноватую и бурую от человеческих испражнений, табака, дохлых крыс и мух, да и питался он уже не листьями, или травой, или сырым яйцом, выхваченным из-под наседки и поспешно выпитым, прежде чем появится сердитый крестьянин. «Убирайся с моей земли, английский ублюдок!» Он сдернул рубашку с бельевой веревки, а свою, армейскую, зарыл в поле. Полевой мундир ему пришлось сохранить – для тепла.
Он был жив, и это уже удача. Вернулся в Англию благодаря дружеской помощи, которую обеспечил себе в Булони, оказав начальнику порта услуги определенного сорта в пристройке к его конторе. Вообще-то, он не возражал против этого: видал он вещи и похуже и делал их против своего желания. Теперь он знал лишь одно – он должен двигаться, идти вперед либо лечь и помирать.
В конце июня он заразился и болел много дней, отлеживаясь в амбарах и возле дорог, не в силах просить или воровать еду. Он слышал разговоры в пабах, читал на газетных стендах, что эпидемия испанского гриппа, унесшая во Франции тысячи человек, добралась и до Англии. Дня два он думал, что тоже умрет, и надеялся на это. Он мечтал, чтобы закончился этот кошмар. Он хотел этого, но был слишком труслив, чтобы самому лишить себя жизни. Но почему-то выжил и сказал себе, что он счастливчик, хоть и не чувствовал себя таковым.
Он похудел еще сильнее, болезнь, конечно, ослабила его. В это время он находился где-то западнее Рединга и шел по дороге на Бат, теперь гораздо медленнее, хотя и знал, что должен добраться до дома и в последний раз повидаться с Лидди.
Джон прекрасно знал, что в стране ловили дезертиров и сколько их было расстреляно. Второму батальону приказали под Камбре расстрелять пятерых, чтобы повысить боевой дух, и приказ был выполнен. Если его поймают, ему тоже грозил расстрел. Он понимал, что возврата к прежней жизни уже не было – что он никогда не сможет вернуться домой, иначе его отца с матерью обвинят в укрытии дезертира, не говоря уж о позоре, который он навлечет на них. Поэтому он просто хотел в последний раз повидаться с мамой.
Коснуться ее волос, вдохнуть ее запах ландышей. Пройтись по летнему саду, переночевать – а вдруг? – один раз в доме, в его спальне с гладкими полами и со стрельчатым окном. Услышать соловьиные трели в деревьях, ведь был июнь, в последний раз насладиться совершенством Соловьиного Дома и той любовью, которую все они дарили друг другу. И после этого уйти навсегда, унося с собой единственное светлое воспоминание последних лет. Потом где-нибудь в другом месте построить себе новое будущее. Он стал понимать, что очень хотел жить.
Так что он продолжал идти, когда пошел на поправку, хотя у него прохудились ботинки и донимали блохи, в боку болела рана, а кишки были разорваны на куски горчичным газом, хотя каждый шаг давался ему все труднее.
Он так часто представлял себе дорогу, ведущую к дому, что он не верил своим глазам, когда наконец оказался на ней. Он был почти дома, слышал пение птиц – сначала карканье ворон в тисах за домом, возле кладбища. Оттолкнув протертую металлическую решетку, укрепленную на стене, Джон тихонько прошел на кладбище. Он не мог вспомнить, куда надо идти. Обычно его вела к той могиле мамина рука. «Сюда, малыш, она там».
Он увидел свежие могилы, их было около пятнадцати, все местные жители, среди них лорд Альфред Кут. Хороший был парень, в тот последний приезд отвез его на пароход; ужасное время, он приехал домой в отпуск и не сказал ни слова по дороге, когда Джон рядом с ним отчаянно рыдал и дрожал всем телом. Он был хороший парень, майор Кут, черт побери. «Камбре, 1918». Так что он погиб всего лишь через несколько недель после того, как Джон дезертировал… Джон дотронулся до могильной плиты, и его снова пронзило, словно приступ тошноты, отвращение к себе за свою трусость. Я здесь, а его уже нет в живых. Дорогой друг. Отпрыск знатного рода.
Джон вспомнил то жаркое летнее утро, когда они все вместе отправились в Уолбрук… Парни из Годстоу! И большинство из них уже… Еще одно имя – ох, проклятье! Рыдание вырвалось из уст Джона, когда он увидел имя Джека Барнаби.
Они с Джеком дурачились в амбаре на холме под фырканье и хрюканье свиней, боролись и кувыркались в сене жарким летним днем, когда деревня праздновала День Империи. Тогда он впервые ощутил, как его охватило странное и непонятное возбуждение. Зато Джек знал, что делать, и показал ему. Дорогой Джек, его ласковые руки схватили его и положили на колючее сено, он что-то делал с ним, пока Джон не взорвался от радости. Да и потом он не сразу осознал, что их занятие было не просто противозаконным, но и осуждалось почти каждым человеком в стране. Оно не было слегка противозаконной шалостью, как езда на авто со скоростью 21 миля в час. Это был неподобающий акт… и все же память о дорогом Джеке, его светлом локоне, падавшем на глаза… О времена!
