– Договорились, – улыбнулся Джо.
Официантка принесла еду. Они ужинали в мексиканском ресторане, и от запаха теплых кукурузных лепешек Луне немедленно стало плохо. Когда она еще ребенком была в Никарагуа, ее мать делала такие лепешки – молола кукурузу, раскатывала тесто в плоские блины, жарила их на открытом огне во дворе. Выпечка лепешек занимала целый день, и к концу плечи матери склонялись вперед, а спина была почти параллельна полу.
Луна резала шикарное блюдо кусочками и жевала, не различая вкуса. Она не видела мать уже пять лет, а сестру Марианну – пять с половиной. Теперь Луна покупала свои лепешки в кубинской лавочке на углу, где их заворачивали в пластик и продавали на вес.
После ужина Джо повел ее на танцы. Они выпили шампанского, кинули в рот по маленькой таблеточке небесно-голубого цвета, и он почувствовал, как с каждой басовой нотой и звуком ударных внутри раскрывается и расцветает вселенная.
– Пятьдесят баллов! – кричала Луна, перекрикивая музыку. – Сто, – шептала она ему на ухо.
На рассвете Джо снял номер сьют в отеле «Бетси», тихую прохладную комнату, размером больше, чем вся квартира Луны. Они не стали выключать свет, но широкий размах спины Джо и его длинные руки окружили ее темнотой, а потом она закрыла глаза и заснула, как будто была на самом дне глубокого моря.
* * *
Джо рассказал Луне, как все произошло. Просто и трагично. Он был без памяти влюблен в Сандрин. Ему всегда было мало всех женщин, всех подружек, всех свиданий, съемов и одноразовых трахов. Больше, больше, еще, кожа, язык, грудь, ниже, господи, столько женщин, как он мог выбрать только одну? Но в Сандрин всего было достаточно. Достаточно, потому что самое широкое разнообразие в конечном счете утомляет, правда? В конце концов все свелось к запахам, множеству запахов, и все они на нем: тела, духи, то, как пахнет шея женщины, и подмышка, и между ног. И каждая была другой! Как можно уследить за всем этим! Он уже начинал волноваться, не теряет ли чувство запаха, потому что все женщины стали казаться одинаковыми, что выглядело как ужасный поворот событий. А с Сандрин он мог фокусироваться на ее отдельных частях: он знал, чего ожидать от ее запястья или от волос, когда они куда-нибудь собирались. Ему было комфортно, если он был уверен, что она рядом с ним. Если знал, чего она хочет и что может сделать. И это знание стало более важным, чем все сюрпризы. Наконец – наконец! – он понял, что такое достаточно.
Но он ошибался.
* * *
Как-то ночью Донни дождался Луну на парковке после конца смены. Было четыре утра, от воды поднимался легкий холодок. Мусорные ящики ресторана были переполнены. Обычно ее провожали до машины Дима или Хорхе, но сегодня она провозилась с уборкой, а потом долго считала свои чаевые, и Родриго оставил ей ключи, чтобы она сама закрыла ресторан. Знал ли об этом Донни? Следил ли он за ней?
– Луна! – окликнул ее он. – Какая встреча.
– Донни. Уже поздно. Я еду домой. Я устала. – Она старалась, чтобы голос звучал спокойно.
Во взгляде Донни читалось ясное желание напугать ее, такая острота, режущая на множество мелких кусочков. Луна потихоньку сунула руку в сумку и нашарила ключи. Донни был от нее метрах в пяти, если двигаться быстро, это расстояние преодолевается за секунды. Луна вспомнила, что он качался каждый день и, судя по его виду, продолжал это делать – его бицепсы торчали из рукавов, а бедра распирали джинсы.
– Тебе тоже пора домой, – сказала Луна. – Разве завтра тебе не надо на работу? Я уверена, надо. – Она сжала ключи в руке и начала осторожно двигаться к своей машине, побитой «Субару», которую купила год назад. Без малого пятьсот тысяч километров, а бегала, как новенькая.
– Не, – дружелюбно ответил Донни. – Я завтра не работаю. Я гуляю всю ночь. Пошли со мной, Луна. Помнишь, как мы веселились?
– Конечно, помню. – Ключ скользнул в замок, Луна повернула его, приоткрыла дверцу, быстро повернулась и скользнула в машину.
Он рванул к ней, но она оказалась быстрее. Она захлопнула дверь, заперла замок, и все, что оставалось делать Донни, так только вздымать руки с криком:
– Да брось ты, Луна!
Она помахала ему из-за стекла. Он не помахал в ответ, а так и стоял с поднятыми руками, качая головой. Летучая мышь на запястье взлетала и падала. У Луны так тряслись руки, что она не могла включить передачу, но наконец попала куда нужно, и машина дернулась вперед.
* * *
Джо и Луна спали. Они не пошли в пентхаус Джо на Саут-Бич, потому что ему было неловко из-за бардака и неразобранных коробок, а снова отправились в «Бетси», в сьют, который Джо не мог себе позволить, но снял снова, потому что он был самый большой и лучший. Когда-то он мог позволять себе такое, и его привычки не изменились. Кровать была огромной, поле белого хлопка и шелковых одеял, пуховые подушки, которые мягко проседали под тяжестью головы. Они спали тихо, без снов, правая рука Джо мягко сжимала правое запястье Луны. Она дергалась и вертелась, и Джо поворачивался вместе с ней.
* * *
На десятом свидании Луна рассказала Джо о матери и сестре.
Марианны не было три недели, когда мать Луны впервые заговорила о возвращении в Матапало.
– Домой? – спросила Луна. Ей было восемнадцать, она была в старшем классе школы.
– Я скучаю по дому, – сказала мать. – Может быть, Марианна тоже скучала. Может, она поехала туда.
Луна собиралась на работу, завязывала волосы в хвост, надевала широкие черные штаны, в которых работала на кухне.
– Никогда она туда не вернется, – сказала она. – Никогда.
Она знала, что происходит в Никарагуа с женщинами и девушками. Марианна была моложе, она могла не помнить всего, но все-таки помнила достаточно.
Мать только вернулась с работы, она убирала номера в отеле «Бетси», и стояла у двери, все еще в форме и белом переднике с оборками. Глубоко вздохнув, она скинула туфли, села на диван и вытянула длинные ноги, шевеля ступнями с мозолями и желтыми грубыми ногтями.
– Мам, убери ноги, – сказала Луна, и мать убрала ноги с дивана.
– Ну, может, там есть работа, – сказала она. – Туризм. Там все меняется. Роза мне говорила. А может, она из-за папы. Она его любит, не важно, каким бы он ни был. И у нее там подружка, София, помнишь? Они были как сестры.
– Ее сестра – я, – ответила Луна, но мать, казалось, ее не слышит.
– Ну не знаю, там, конечно, тяжело, но в чем-то и проще. Понимаешь?
Проще, потому что у тебя нет выбора, и твое будущее будет тем же, что у твоей матери, и ее матери, и так далее. Если ты пытаешься сделать что-то еще, тебя называют бруйя. Говорят, что ты не уважаешь и не любишь свою семью, своих друзей, что ты заслуживаешь все несчастья, которые тебе посылает Бог. И возвращаться вот в это?
– Нет, не понимаю, – ответила Луна, но внутри, втайне, она понимала. Она помнила запахи Матапало, горящие сухие ветки, готовые кукурузные лепешки, газ на плите, другие запахи, которые все вместе создают один, хоть и не очень приятный, но особенный запах. Запах дома.
