– Мне немного непонятно, как вы пишете, молодой человек, – он даже не назвал его по имени, все еще чему-то удивляясь. – Вы, такой застенчивый и тихий, такой скромный и отстраненный, но внутри у вас что-то намного более сильное, чем вы сами. У вас собственное что-то есть, – потом снова замолчал, а Роберт, весь красный, не знал, куда деться от стыда и гордости. – Пожалуй, вы будете поглубже многих нынешних поэтов. У вас большое будущее. Извините, ребята, но это так и есть.
Робка, окрыленный, записал, заработал, зарадовался. Вскоре поэму опубликовали, «Моя любовь» называлась. Отнес в «Юность», через скверик, где ее и напечатали. Потом читал в институте, прямо из журнала, и очень долго смеялся, когда одна студентка выступила с критикой, заявив, что поэма ей не очень понравилась, потому что она не похожа на… «Одиссею» Гомера.
Роберт пообещал все замечания учесть.
Параллельно с «Юностью» родился и еще один альманах – «День поэзии». Штаб-квартирой на какое-то время стал и наш подвальчик, куда в родительскую комнату-купе набивались все известные тогда писатели: Луговской, Антокольский, Кирсанов, Смеляков, Симонов, Ошанин, кто-то еще. Роберта, молодого, 24-летнего, тоже пригласили в редколлегию. После большого Дня поэзии, проведенного по всей Москве в сентябре 1955-го, стало очевидно, что назрела необходимость выпуска большой ежегодной сборной книги стихов. Поэты – более ста человек, отправились по книжным магазинам, встали за прилавки и несколько часов, сменяя друг друга, читали стихи и общались с людьми. Роберт, Ветошенко, Симонов, Луконин пошли в книжный на Моховую, стали читать там, но народу набилось столько, что решили выйти на улицу и идти на площадь Маяковского, где их ждало тысяч пятьдесят человек, целое море людей. Кто-то из фотографов подставил стремянку, Роберта подтолкнули вперед, и он, стесняясь, полез вверх, словно его просто попросили поменять лампочку на более яркую. А только залез на эти несколько шатких и скрипучих ступенек, как люди замерли, замолчали, застыли, сосредоточив внимание на том, что скажет поэт. И он начал, чуть грассируя, но совсем не заикаясь:
Время
в символах разобраться!
Люди – винтики.
Люди – винтики…
Сам я винтиком был.
Старался!
Был безропотным.
Еле видимым.
Мне всю жизнь
за это расплачиваться!
Мне себя, как пружину,
раскручивать!
Верить веку.
И с вами
раскланиваться,
люди-винтики,
люди-шурупчики.
Предначертаны
ваши шляхи,
назначение каждому
Собрание редколлегии Дня поэзии, 1956 г.
выдано.
И не шляпы на вас,
а шляпки.
Шляпки винтиков,
шляпки
винтиков!
Вы изнашивайтесь,
вы ржавейте,
исполняйте
всё, что вам задано.
И в свою исключительность
верьте!
Впрочем,
это не обязательно.
Всё равно обломают отчаянных!
Всё равно вы должны остаться
там, где ввинтят, —
в примусе,
в часиках,
в кране,
в крышке унитаза.
Установлено так.
Положено.
И —
не будем на эту тему…
Славься,
винтичная психология!
Царствуй, лозунг:
«Не наше дело!»
Пусть звучит он
как откровение!
Пусть дороги
зовут напрасно!..
Я
не верю, —
хоть жгите, —
не верю
в бессловесный
винтичный разум!
Я смирению
не завидую,
но, эпоху
понять пытаясь, —
я не верю,
что это винтики
с грозным космосом
побратались.
Что они
седеют над формулами
и детей пеленают бережно.
Перед чуткими
микрофонами
говорят с планетою бешеной.
И машины ведут удивительные.
И влюбляются безутешно…
Я не верю,
что это винтики
на плечах
нашу землю держат!..
Посредине двадцатого века
облетают
ржавые символы…
Будьте счастливы,
Человеки!
Люди умные.
Люди сильные.
Людское море всколыхнулось от счастья, и стихи долго еще не замолкали. Луконинское «Хорошо перед боем», Симоновское «Жди меня, и я вернусь», Ветошенковское «Я разный, я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный…» и снова, по новому кругу, и по новому, и опять. Лестничка все скрипела и скрипела под весом поэзии, а люди все не расходились, наоборот, откуда-то приходили и приходили.
Так это всех воодушевило, что и задумали перенести эту замечательную идею на бумагу. Курили, пили, обсуждали, как это должно выглядеть. Классики засели в подвале Киреевских, это всем удобно было – и начали споры. Так редколлегию и стали проводить – заседать в квартире у одного из ее членов, в том числе и у Роберта, и вести разговоры. Решили стихи в альманахе публиковать не по старшинству и важности, а демократически, в алфавитном порядке. Родился и удачный вариант формата – большой, как у хорошего фотоальбома или «Огонька», не желающий помещаться на книжную полку, и обложка, яркая, красная, цепляющая взгляд, с подписями всех участников альманаха – подписи, подписи, повсюду. И крупным шрифтом: «День поэзии». В предисловии так написали: «Это не парад и не смотр. Это один из обыкновенных дней нашей поэтической жизни, в котором участвуют поэты разных возрастов, различных манер и направлений. Мы хотели показать наш день без нарочитой торжественности, без приукрашивания – таким, как он есть. Каждый принес то, что у него было, никто не писал специально для этого сборника». Впервые напечатали запрещенных и забытых: Цветаеву, которую молодежь тогда практически не знала, Пастернака, который был почти в опале, Заболоцкого и Есенина. Но хитро прицепили их паровозиком к проходящему через все цензуры локомотиву – Маяковскому. И подборку Цветаевой дали со стихотворения «Владимир Маяковский», а только потом ошеломляющее «Мой милый, что тебе я сделала…». А пастернаковское «Свеча горела на столе, свеча горела…» тоже появилось именно тогда, в первом «Дне поэзии». Стихи молодых и начинающих, еще студентов, Крещенского и Ветошенко, тоже были напечатаны. И критическая статья Аллы Киреевской.
