От Махачкалы до Баку
Луны плавают на боку,
И, качаясь, плывут валы
От Баку до Махачкалы.
Нас на грешной земле качало,
Нас качало в туманной мгле.
Качка в море берет начало,
А кончается на земле.
Весь в игре!
Нас качало в казацких седлах
Так, что стыла по жилам кровь.
Мы любили девчонок подлых —
Нас укачивала любовь.
Роберт, восторженно глядя прямо Генке в глаза, вдруг с полуслова подхватил:
Водка, что ли? Еще и водка,
Спирт горячий, зеленый, злой.
Нас качало в пирушках вот как:
С боку на бок и с ног долой.
Только что нам тревожиться, если
Наши зубы, как пена, белы?
И качаются наши песни
От Баку до Махачкалы.
Только звезды летят картечью,
Говорят мне: «Пойди, усни!»
Дом, качаясь, идет навстречу,
Сам качаешься, черт возьми.
Я стою один, успокоясь,
Я насмешливо щурю глаз:
Мне Каспийское море по пояс,
Нипочем, уверяю вас!
Ребята вокруг притихли, кто-то попытался даже вспомнить стихи, но более чем на две строчки никого не хватало.
– А это знаешь? Страшное, его последнее… – спросил Робка.
Я однажды, ребята, замер.
Не от страха, поверьте. Нет.
Затолкнули в одну из камер,
Пошутили: – Мечтай, поэт!
В день допрошен и в ночь допрошен.
На висках леденеет пот.
Я не помню, где мною брошен
Легкомысленный анекдот.
Он звереет, прыщавый парень.
Должен я отвечать ему,
Почему печатал Бухарин
«Соловьиху» мою, почему?
Я ответил гадюке тихо:
– Что с тобою мне толковать?
Никогда по тебе «Соловьиха»
Не намерена тосковать.
Как прибился я к вам, чекистам?
Что позоришь бумаги лист?
Ох, как веет душком нечистым
От тебя, гражданин чекист!
Роберт остановился и с вызовом взглянул на Генку. Гена, немного замешкавшись, подхватил:
Я плюю на твои наветы,
На помойную яму лжи.
Есть поэты, будут поэты,
Ты, паскуда, живи, дрожи!
Чуешь разницу между нами?
И бессмертное слово-медь
Над полями, над теремами
Будет песней моей греметь.
Кровь от пули последней, брызни
На поляну, берёзу, мхи…
Вот моё продолженье жизни —
Сочинённые мной стихи.
Алла слушала, глядя то на одного, то на другого. Один, Генка, весь какой-то заостренный, резкий, артистичный, сконцентрированный только на себе и очень талантливо читающий стихи, помогал себе руками, сгребая воздух вокруг, чтобы хватало дальше на вдох, и едко и с вызовом глядел на всех вокруг: как я вам? Другой, Робка, мощный, огромный, плечистый, излучающий доброту и совершенно не похожий на поэта, читал, сцепив руки сзади, чуть заикаясь и глубоко вдыхая сигаретный дым, но читал так, что стихи шли сразу в кровь, разливались по телу, и начинало казаться, что это именно твои стихи, твои, а не чьи-то.
Ребята вокруг хлопали, а дуэлянты, как бойцовые петухи, продолжали действо.
– А это знаешь? Чье? – не унимался Робка:
У тебя ль глазищи сини,
Шитый пояс и серьга,
Для тебя ль, лесной княгини,
Даже жизнь не дорога?
У тебя ли под окошком
Морок синь и розов снег,
У тебя ли по дорожкам
Горевым искать ночлег?
Но ветра не постояльцы,
Ночь глядит в окно к тебе,
И в четыре свищет пальца
Лысый чёрт в печной трубе.
И не здесь ли, без обмана,
При огне, в тиши, в глуши,
Спиртоносы-гулеваны
Делят ночью барыши?
Меньше, чем на нитке бусин,
По любви пролито слёз.
Пей из чашки мёд Марусин,
Коль башку от пуль унёс.
Берегись её, совёнок,
У неё волчата есть!
У неё в малине губы,
А глаза темны, темны,
Тяжелы собачьи шубы,
Вместо серег две луны.
– Павел Васильев! – почти выкрикнул Генка и продолжил с лету:
Не к тебе ль, моя награда,
Горюны, ни дать ни взять,
Парни из погранотряда
Заезжают ночевать?
То ли правда, то ль прибаска —
Приезжают, напролет
Целу ночь по дому пляска
На кривых ногах идет.
Как тебя такой прославишь?
Виноваты мы кругом:
Одного себе оставишь
И забудешь о другом.
До пяты распустишь косы
И вперишь глаза во тьму,
И далекие покосы
Вдруг припомнятся ему.
И когда к губам губами
Ты прильнёшь, смеясь, губя,
Он любыми именами
Назовёт в ответ тебя.
Потом, выдохшись, бросились друг к другу:
– Старик, это гениально! – закричал Пупкин. – Удивил ты меня, сильно удивил!
– Генка, мощный ты мужик! Порадовал отца, – сказал Робка, который был на год старше. – Ну скажи, есть же в Корнилове волшебство!
– А какая славная есенинщина! А я за молодыми поэтами слежу! Не слышал про Евгения Ветошенко?
– Да нет, не попадался еще. А что пишет? – поинтересовался Роберт.
– Да так, пописывает пока. Но интересный парень, перспективный. Молодой, наших лет.
С тех пор, проверив друг друга на «вшивость», они постоянно играли часами в эту студенческую игру, как будто сдавали друг другу экзамен, чтобы выяснить, кто все-таки первый, совершенствуя память и радуя однокурсниц. Оба очень выделялись среди всех. Часто Алле приходилось слышать рядом вздохи подруг: «Ох, кажется, я влюбилась в Крещенского…» Он ей тоже, конечно, нравился, что и говорить, – спортсмен, красавец, очень скромный, хоть и бедновато одетый и слишком уж неразговорчивый. Но ходили слухи, что женат, и поди знай, как там на самом деле, не спрашивать же.
