И все же чувствовала его нужду, поэтому улыбнулась. Хотя он и не смотрел на меня, я знала, что брат услышит улыбку в моем голосе.
– Ты всегда знал, что сказать. Все любили твои проповеди. Ты говорил прекрасно. Четко и блистательно. Тебе стоит только заговорить, и они тебя выслушают…
Я старалась, чтобы слова звучали тепло и ободряюще, но выходило фальшиво. Я больше не могла притворяться, что моя вера в брата неколебима.
– Кэти, – с болью произнес Лаон, – не нужно…
И все же мне удалось сказать правду:
– Я скучаю по твоим проповедям.
– Спасибо, – он слегка улыбнулся.
Отогнав воспоминания о сне про него и Маб, я устроилась рядом на скамье и оказалась достаточно близко, чтобы заметить исходящий от брата запах вина, густой и крепкий. Оставалось только гадать: пытался он избавиться от боли в ноге или хотел набраться мужества, чтобы встретить завтрашний день.
Некоторое время мы пребывали в задумчивом молчании. Я слишком остро ощущала трепет своего пульса, теплоту дыхания, хрупкость момента.
Однако это продолжалось недолго. Не осталось и следа того пыла, с которым Лаон бросился на скамью, теперь он уже ерзал на ее твердой поверхности. Брат казался скорее капризным ребенком, чем затравленным миссионером. Я улыбнулась. На этот раз чуть более искренне.
– Ты надо мной смеешься, – это было не столько обвинение, сколько констатация факта.
– Совсем чуть-чуть, – поддразнила я, – и только тогда, когда ты этого заслуживаешь.
Он коротко фыркнул и сел. Затем смущенно расправил плечи.
– Я по-прежнему не знаю, что сказать завтра.
– А что говорится в «Книге общих молитв»
[36]? Ты всегда можешь обратиться к ней за советом.
– Я посмотрел перечень наставлений, но все они так далеки от того, что здесь происходит. Какое дело фейри до страданий Иова? Или до преданности Руфи? – Он поморщился. – Разделяют ли они хотя бы грех Евы?
– Ты не обратишь их в веру за одну-единственную службу, Лаон, – мягко сказала я.
– Они так смеялись, когда я рассказывал им про Иону и кита. Тогда-то мне и поведали о тех созданиях на пустошах, у которых внутри море. Здесь ничто не имеет смысла. Притчи пусты, если все утратило смысл.
– Тебе необязательно говорить притчами.
– С тем же успехом ты могла бы велеть мне перестать быть священником. – Лаон откинулся назад и уставился на расписанный потолок часовни. Танцующий свет свечей отбрасывал тени на изогнутые своды. – «Отверзу в притчах уста Мои; изреку сокровенное от создания мира»
[37].
– Необязательно говорить только цитатами, Лаон. Я тоже читала Евангелие от Матфея.
– Знаешь, это называют Библией для бедняков, – он обвел жестом часовню. – Витражи, статуи, картины. Думаю, это из одного из «Оксфордских трактатов»
[38], где утверждалось, что нам нужно вернуть всю эту обрядность, все это папское убранство. Мы оголили свои алтари и больше не понимаем, как восхищать народ.
– Вера не в восхищении, – довольно чопорно возразила я.
Брат рассмеялся:
– Я пытаюсь объяснить идеи, которые больше, чем просто слова, существам, которые не связывают себя словами. Что я вообще могу им сказать?
– Слова. Ты будешь произносить слова, и они не смогут просить большего.
– Но я вспоминаю жития святых, жизнь Христа. Все это вокруг цветом и светом записано на витражах, камнях и картинах. – Он вскинул руку, словно хотел ухватиться за окна часовни, поймать пальцами луч света и завязать его, точно падающую ленту. – Там есть чудо. Возвышенное ощущение вечности в линиях здания, в лике святого. У меня так же восхитительно не получится. Здесь говорит каждый камень, каждый луч света, а я не смогу, как они.
– Такое красноречие никому не под силу.
– Но если бы я только нашел верные слова…
– Они станут верными, как только ты их произнесешь.
– Это ничего не значит. – Он сложил ладонь в кулак и крепко его сжал. Очень крепко.
– Однако, звучит неплохо, – сказала я. – Ты всегда говорил, что рассчитываешь на большее.
Уголки его рта изогнулись в красивой, пусть и кривой, улыбке:
– Не цитируй меня, сестренка.
– Завтра тебе нужно прочесть проповедь. Об этом мы и поговорим. Одна проповедь. Ее будет достаточно.
– Я все еще не знаю, что сказать.
– Сегодня она вышила Сошествие во ад. Наверно, сможешь поговорить об этом.
– Фейри иногда до того буквальные, – он тяжело и протяжно вздохнул. – Я пытался объяснить боль от разлуки с Господом. Объяснить ад как разлуку, пустоту, забвение. Изгнание за пределы Божественного присутствия, за пределы сияния Его силы…
– А она хотела слушать о неугасающей сере? – я закатила глаза. В нашем детстве подобные проповеди происходили каждое второе воскресенье, ведь отец любил Мильтона
[39] так же, как и Кальвина
[40]. – Как там… «Где мира и покоя нет, куда надежде, близкой всем, заказан путь
[41]»?
– Да, тот самый «Потерянный рай». Но потом мы заговорили о Сошествии во ад, и я признался, что этот сюжет изображают реже, поскольку некоторые считают, что мы, зная об искуплении, которое получим после смерти, становимся беспечными. Глупо было такое говорить.
Я издала поддразнивающий смешок:
– Богослов из тебя лучше, чем миссионер.
