– Это… – я сглотнула, – это кажется довольно печальным.
– Нет-нет. Вот такое как раз не в их натуре.
Я отперла двойные двери, ожидая увидеть за ними строгость беленых стен, среди которых росла сама, пустую и гулкую оболочку здания, очищенную Реформацией от средневековой избыточности.
Но это место оказалось совсем непохожим на церковь моего отца.
В часовню заглядывал ряд изысканных готических эркеров. Кто бы ни пристроил ее к стене замка, он не позаботился о том, чтобы заложить эти окна. Их богато украшенная кладка выглядела много лучше простоты кирпичной часовни. Каждое окно обрамляли каменные виноградные лозы и розетки. На панно по соседству толпились фигуры с истершимися лицами и руками. Изображенные сюжеты ни о чем мне не говорили.
Когда я зажгла свечи и поставила их в деревянные подсвечники, свет отразился от толстого и неровного «лунного стекла». Круглые плашки взирали на нас из решетчатой рамы, словно выпученные глаза рыб.
Перед алтарем и кафедрой стояло четыре ряда запыленных скамей.
– Мне ударить в колокол? – спросил мистер Бенджамин.
Я кивнула. Затем вынула носовой платок и, кашляя от пыли, протерла скамьи.
Раздался одинокий удар колокола, чистый и очень громкий. Привычный звук, который очень походил на перезвон в церкви Бердфорта. Он должен был вознести мои мысли к небесам, но лишь напомнил, насколько я далека от дома.
Я изо всех сил старалась представить, что в часовне полно фейри. Попыталась заполнить ее теми странными лицами и фигурами, которые успела заметить в порту в день приезда. Увы, шанс изучить их внимательнее я упустила и чувствовала теперь, что никогда больше не увижу тех созданий. Старалась вообразить у алтаря своего брата. Стихарь викария, который всегда казался коротковатым для его рослой фигуры. Вспоминала улыбку Лаона.
А затем встряхнула носовой платок, и глаза защипало от пыли. Тыльной стороной ладони я смахнула влагу.
Мне не хватало Лаона. Того, как щекоткой я не давала ему засыпать в церкви. Того, как мы хихикали, спорили вполголоса и умолкали, едва отец со своей кафедры бросал на нас суровый взгляд. Но я все равно продолжала стискивать брату ладонь, без моих острых ноготков он неминуемо задремал бы.
– Начинаем? – вернувшись, спросил мистер Бенджамин.
– Колокола призывают верующих, – сказала я. – Мы должны подождать. Если так делает мой брат, то и мы должны.
Возможно, все миссионеры думают, что именно их края подвергают набожную душу самым тяжелым испытаниям. Но где еще местные жители столь привычны английскому разуму и в то же время столь чужды ему? Несмотря на все странные и удивительные рассказы капитана Кука, я понятия не имела, что ожидает меня за этими стенами.
– А что находится за пределами замка? – спросила я.
Мистер Бенджамин оторвался от псалтыря, который держал в руках, и нахмурил широкие брови:
– За пределами?
– Да. Я хочу узнать, что снаружи. Пока ехала в карете, не видела ничего, кроме тумана. А мисс Давенпорт говорит, что мне не следует выходить.
– Вам не следует выходить.
– Но что же снаружи?
– Ничего особенного, особе ничегобенного. – Гном ощутил, как эта словесная неразбериха приятно перекатывается у него во рту и усмехнулся, отчего морщины на его лице сделались глубже. Он смаковал ее, точно леденец или кусочек шоколада. – Особе ничегобенного, ничего особенного.
– Не слишком хороший ответ, мистер Бенджамин, – упрекнула я.
Он пожал плечами:
– Это не слишком хорошее место.
Его ответ не мог не напомнить об отчетах миссионеров, которые я изучала, предвкушая свое путешествие. Насколько иначе они описывали дальние берега, полные дикарей и людоедов. Темные племена в конце концов приходили к вере благодаря красноречию и добрым делам миссионеров. Однако это была не просто словесная баталия, поскольку для многих взращивание веры подобно взращиванию вереска. В отчетах внешний мир описывался как бескрайняя дикая пустыня, ждущая семян наставления, из которых проклюнутся верные слова Откровения.
Я всегда гадала, настолько ли дикая эта пустыня, как увядшие вересковые пустоши у нас дома.
В детстве, гуляя по ним вместе с Лаоном, я не могла представить себе более заброшенное и отданное природе место. Холод пронизывал наши лица, а над бесконечными голыми долинами висел туман. Мы гонялись друг за другом по колыхавшемуся на ветру вереску. Бегали по разрушенным фермам. Притворялись, что во всем мире не осталось никого, кроме нас, и мы одиноки под этим бездонным йоркширским небом.
Но даже те мнимые пустоши кто-то старательно возделывал. Вереск, молодые деревца и прочие растения выжигали, чтобы расчистить пространство для куропаток и овец.
До сих пор помню, как в первый раз увидела пламя, морскими волнами накатывавшее на вересковую отмель. Прилив, который, казалось, готов поглотить все вокруг. Помню, с каким жаром я схватила Лаона за руку и принялась растолковывать ему то, что объяснила мне в то утро наша няня Тесси: вот так оно все и делается. Пустоши должны оставаться пустошами. Это все равно что подстригать ногти.
Уступая эти земли природе, мы все же предпочитали видеть их пустыми.
Поэтому мой разум просто не мог вообразить понастоящему заброшенные края. А что, если дикие пустыни, о которых писали нам благородные миссионеры, тоже были старательно кем-то возделаны? Что, если кто-то нарочно решил оставить их голыми?
Тем не менее здесь ни один урок тех давних историй не казался уместным.
Мы прождали мисс Давенпорт целый час, а тем временем мистер Бенджамин задавал все новые вопросы, которые возникли у него после прочтения Завета. Спрашивал он самым мрачным тоном, но некоторые из его фраз заставили меня улыбнуться. Я решила отправить его за ответами к брату, но увлеченность гнома была заразительна. Его весьма заинтересовали значение жертвоприношения и важность расплаты. Он пояснил, что фейри любят цифры и издержки.
– Это как долг, за который Иисус в полной мере расплатился своей смертью. Своей жертвой, – ответила я. – Дань, искупившая первородный грех, ослушание в райском саду, запретный плод.
– Но это же человеческий грех? Или тот грех лег на всех? Мы все пали или только Человек?
У мистера Бенджамина была привычка называть Адама буквальным значением его имени на древнееврейском – «Человек».
– Я бы сказала, что тот грех разделен, по крайней мере, с той, кто первой вкусила плод.
– Запретную пищу есть опасно, – гном нахмурился и сморщил нос, пытаясь вспомнить. – Это ведь из Псалмов? «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя»
[15]?
Я кивнула:
– Да, это часто цитируют, ссылаясь на оригинал…
