– Куда они подрапали? – разгневался комиссар.
– Дык кто ж знает? – икнул Илья. – Не поп, а сволота! Ночью убег! Вы че, жечь церкву станете?
– А ты против? – процедил комиссар.
– Да мне на церкву по…! – высказался Илья. – Тока дом попа не тронь. Мне его отдай! Он каменный, богатый, просторный. Там же еще и школа работала. Родименький! Пожалей меня, детей стока, что я их имен не помню, живем все в тесноте, козе в сарае и то просторней, чем нам с бабой. Окажи милость нищему крестьянину.
– Не дыши на меня, – поморщился чекист.
– С усталости пью, – завыл Илья, – всю кровь из меня царь и баре выпили, с пяти лет на поле мучился. Все болит.
Комиссар развернулся и пошел к церкви, Илья бежал за ним, хватал за кожанку, плакал. В конце концов он так надоел большевику, что тот велел местному старосте переписать дом батюшки на пастуха. Деревянный храм сожгли дотла, дом отца Владимира перешел к Илье.
Когда большевики укатили, крестьяне вытащили священника с семьей из старого, давно обмелевшего колодца. Отец Владимир пришел на пожарище, заплакал, вместе с ним рыдало все село. Когда народ кое-как успокоился, батюшка сказал Илье:
– Более никогда не пей!
– Так перестал же давно, – смутился пастух, – глотнул сегодня стакан, чтоб комиссар мне поверил. Раз я пьянь беспробудная, то точно в церковь не хожу. Прости, батюшка, что вас ругал! И храм наш обматерил!
Отец Владимир встал на колени.
– Спаси Господи, Илья, за твой подвиг. Моя семья и я, грешный, жизнью тебе обязаны.
Ну и тут опять все зарыдали.
Глава девятнадцатая
Георгий поднялся и пошел к открытому окну.
– Батюшка вернулся домой, прихожане стали молиться у него в столовой. Иконы на время службы выносили из убежища, потом снова прятали. Отец Владимир сбрил бороду, его записали инвалидом Гражданской войны. Детей священника местный староста оформил в документах как родных дочерей и сыновей пастуха Ильи. Они получили другие имена, фамилию. Дед мой, один из сыновей батюшки, родился за два года до начала двадцатого века, стал Федором Ильичом Семеновым. А мой папаша, Михаил, появился на свет, когда его отцу стукнуло восемнадцать. В то время это уже считался взрослый мужчина. Зачем я завел такой долгий рассказ? А чтобы вы не спрашивали, откуда я правду про дом знаю.
В начале двадцатых годов дед вместе со своим настоящим отцом, моим прадедом, священником Владимиром и Ильей стали помогать людям, которые хотели сбежать из России. Бывшие белые офицеры, представители дворянства, церковнослужители – все они прекрасно понимали: их могут сдать коллеги по работе, соседи, друзья. Узнают, что человек скрывает дворянское происхождение, прикидывается выходцем из рабочих-крестьян, или он бывший священник, пономарь, монах, и настучат куда надо. И поедет семья в лагерь. Кто-то проводил жизнь в страхе, а кто-то решался бежать. Опасное предприятие, оно могло закончиться самым плачевным образом. Но люди рисковали.
Отец Владимир как-то сумел связаться со своим родным братом Николаем, тоже церковнослужителем, который догадался смыться из России в тысяча девятьсот пятом году и обосновался во Франции. Коля включил свои связи, и организация помощи нелегальным эмигрантам заработала.
Георгий закрыл форточку.
– Дотошно деталей я не знаю. Думаю, перед смертью дед рассказал мне не всю правду. Федор Ильич сообщил, что вскоре после того, как Илья спас батюшку от расстрела, несколько местных рукастых мужиков, верных прихожан, оборудовали под домом отца Владимира надежное убежище. Если нежданно-негаданно заявятся чекисты, семья священника спрячется там. Был проложен тоннель, выход из которого упирался в избу Ильи, он обитал в стороне от Кокошкина, в Поповке. Отделочный материал, ничтоже сумняшеся, украли на стройке. За пятнадцать километров от Кокошкина переделывали в санаторий бывшую барскую усадьбу. Илья ночью смотался туда и привез облицовку для стен, плитку на пол.
– Не поверишь, – говорил он мне, – ни сторожа, ни одного человека там на ночь не оставляют. А в ящиках плитка керамическая, качество отменное, еще при царе батюшке сделана. На каком-то складе хранилась. Красть нехорошо. Но мы ж на благое дело. Купить в магазине боялись, ну как кто удивится: зачем мне столько кафеля, и настрочит донос! И вообще, если жития святых-то вспомнить! Мощи Николая Чудотворца украли купцы из Бари и в родной город привезли. Ризу Богородицы у одной женщины тоже тайком сперли. А мы всего-то облицовку стянули. Простит нас Господь.
Георгий посмотрел на икону на стене.
– Герои они! Жизнью ради других рисковали. Семья беглецов в Москве садилась в электричку, приезжала в Маркелово. Это за десять километров от Кокошкина, по другую сторону леса. Внешне люди выглядели обычными грибниками: сапоги, рюкзаки. В Маркелове они доходили до ельника и углублялись в него. С группой шел проводник, он ехал в другом вагоне, встречались на опушке. Эмигрантов приводили в дом священника, спускали в подвал. У них были четкие указания: что делать, если заработает звонок на стене.
– Теперь понятно, зачем он там! – воскликнула я.
– Это сигнал тревоги, – уточнил Георгий. – Беглецы сидели в подполе трое суток, когда становилось понятно, что никаких подозрений ни у кого они не вызвали, их провожали подземным коридором до избы Ильи. Там их прятали в крытой телеге и увозили. Дед сказал, что понятия не имеет о дальнейшей судьбе нелегальных эмигрантов. Но, думаю, он просто не хотел мне всю правду сообщать. Канал работал до начала финской войны. Уже и отец мой, Михаил, тоже деду помогал.
Георгий подлил нам чаю в кружки.
– В начале разговора я обронил: «Кто мог подумать, что Лазурный берег надежды превратится в Лазурный берег болота». Татьяна удивилась. Я не объяснил своих слов, но теперь вы все поймете. Летом отец Владимир приютил семью, которой суждено было стать последней из спасенных. Ее глава был художником, ему не спалось, он попросил у хозяина лист бумаги, карандаш, нарисовал лес, дом священника, дорогу, написал сверху «Лазурный берег надежды» и объяснил:
– Мы с женой раньше жили летом на Французской Ривьере, у нас там дом. В тысяча восемьсот семидесятом году писатель и поэт Стефан Льежар издал роман «Лазурный берег», название он придумал, увидев невероятной красоты море в районе Ниццы. А мы дали такое имя нашему особняку на Ривьере – «Лазурный берег». У вас нет поблизости побережья. Но вот вам от меня небольшая картина. На ней ваш дом, он воистину Лазурный берег надежды для нас.
Георгий Михайлович взял из вазочки печенье.
– Почему я произнес: «Кто мог знать, что Лазурный берег надежды превратится в Лазурный берег болота»? Да потому что здание, в котором люди обретали надежду на свободу, перешло в руки Игоря Шмакова и превратилось в Лазурный берег болота. А кто в нем живет? Упыри, вурдалаки и прочая нечисть!
Семенов провел рукой по волосам.
– Все, что я вам сообщил, происходило до моего рождения. Все я знаю только со слов тетки и деда. С отцом не беседовал. Он был молчуном, лишний раз рта не открывал, мог за неделю всего пару слов обронить. И дед, и отец воевали, оба вернулись живые-здоровые, даже не раненные. А вот жены их умерли. Бабушка от какой-то болезни, а первая жена моего отца рыла под Москвой окопы, когда столица готовилась к обороне от фашистских войск. Алевтина сильно простудилась и скончалась, как тогда говорили, от горячки. А отец Владимир, который был намного старше всех, вскоре после начала войны тихо умер. Дом священника остался пустым, и его мигом захватил жулик Никодимов, которого назначили председателем колхоза. Уж не знаю, как ему, проныре, удалось оформить чужой жилой дом на себя.
