И я решил, что она могла бы ему понравиться. Мама была красивее, чем та Мама в машине. Мама не такая красивая, как Миссис Фелл, но Миссис Фелл, наверное, самая красивая женщина в Англии.
Машина с Папой, Мамой и близняшками поворачивала в другую сторону, и этот мужчина уже никогда не встретится с Мамой и не влюбится в неё, и не поцелует её в губы, и не спасёт её от Дяди Алана.
Ещё не стемнело, но и не было светло, что-то между днём и вечером, и мы проехали табличку с надписью: «Ньюарк 42», и Мама сказала:
– А давай музыку послушаем.
Она включила радио, и зазвучала песня, и у женщины, которая пела, голос был похож на пуховое одеяло, которое мягко окутывает и согревает, и я смотрел на Маму, у неё в глазах блестели слёзы, и одна слеза скатилась по лицу, стирая Макияж, и я спросил:
– Почему ты плачешь?
Мне хотелось знать, почему она плачет.
А мама вытерла слезу, перестроилась на Медленную Полосу и сказала:
– Я не знаю, Филип, пожалуйста, я не знаю.
Я смотрел в окно на лиловые облака в темнеющем небе, я закрыл глаза, и человек, похожий на Императора Адриана, открывал входную дверь, улыбался своей собаке, гладил её по голове, а близняшки вбегали в дом.
Диазепам
Доктор Кроуфорд мне не нравится.
Он тот доктор, который сделал так, что мне отчекрыжили половину моего дружка на Летних Каникулах до того, как умер Папа, потому что кожа у него слишком натягивалась, когда он думал о девочках. Мне пришлось идти в больницу, и мне пришлось терпеть уколы и засыпать при медсестре, считавшей в обратном порядке: «десять, девять, восемь, семь, спит». После операции, когда я проснулся, всё было белым, как в Раю, но была боль, я заглянул под пижаму, и там были большие швы, как шипы. Это было неудобно, мне приходилось ходить, как горбуну, и не давать ему касаться моих пижамных штанов, и далеко оттягивать резинку, как будто у меня был невидимый толстый живот. Когда я пошёл в новую школу, было всё ещё немного больно, но швов уже не осталось. Они просто отвалились, из-за того, что я их ковырял, когда ходил по-маленькому. В первую неделю в новой школе у меня была физкультура, играли в Регби, и Мистер Розен отправил нас в душ. После этого Доминик и Джордан прозвали меня Шлемом, потому что это было похоже на шлем Римского солдата, а ещё Еврейской Шишкой, но я не знал, почему. Папа сказал: «Потому что Евреи тоже делают Обрезание», и я спросил: «Почему?», но он не знал почему.
У Доктора Кроуфорда есть очки. Я не знаю, зачем ему очки, потому что он смотрит поверх них всё время, прижимая подбородок к шее. Ещё Доктор Кроуфорд старый. У него всё лицо в линиях, это делает его похожим на карту, которую невозможно понять. Он сказал маме:
– Итак, в чём дело?
Мама рассказала про моё сердце, которое очень быстро бьётся, и про мои хождения во сне, и про моё дыхание, и дрожь, и разные другие мои штуки, а Доктор Кроуфорд всё смотрел на меня поверх своих очков и сидел в своём кресле, скрестив свои длинные ноги и быстро кивая словам Мамы, словно слова были кормом, а он был птицей, которая их ела.
Когда Мама закончила говорить, Доктор Кроуфорд сказал:
– Это всё классические признаки Панического Расстройства, которое в данном случае, вероятно, было вызвано обрезательством смерти его отца.
Я не знаю, было ли это слово «обрезательством», но оно как-то так звучало.
Мама сказала:
– Ох.
Он повернул свои длинные фламинговые ноги под столом и начал писать что-то на бумаге, а Мама спросила:
– С ним всё будет в порядке??
Доктор Кроуфорд ответил:
– Да. Я уверен, с ним всё будет в порядке, Миссис Нобл. Нужно просто контролировать его нервную систему и контролировать АДРЕНАЛИН, который вызывает учащение его сердцебиения.
Мама сказала:
– Понятно. А это что такое? Я имею в виду таблетки. Они не, эмм…
Доктор Кроуфорд сказал:
– Они называются «ДИАЗЕПАМ».
Мама спросила:
– А они… Ну, вы знаете. Они… Я имею в виду, их детям МОЖНО?
Доктор Кроуфорд ответил:
– В рекомендованных мною дозах – да, он идеально подходит для детей возраста Филипа.
Доктор Кроуфорд протянул Маме бумагу, и Мама посмотрела на надписи, но она не понимала врачебный язык, потому что только Аптекари понимают врачебный язык, поэтому она сходила со мной в Аптеку через дорогу и купила мне таблетки. Она сказала:
– Теперь тебе станет лучше, Филип. Ты будешь совершенно здоров, как огурчик.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Привет.
Смотрим с Мамой Телевизор
Мы с Мамой сидели на диване в Гостиной. Она не работала за стойкой бара, потому что хотела убедиться, что со мной всё в ПОРЯДКЕ. Она шёпотом спросила:
– Ты выпил свою третью таблетку?
Я сказал:
– Да.
Дядя Алан спал в папином кресле в своей синей гаражной спецовке. Во сне он звучал, как радио между станциями, – иногда бормотал слова, которые я не мог расслышать, иногда свистел носом.
Я смотрел новости с Мамой.
Маме не любила новости. Ей нравилось смотреть, как Знаменитые Люди едят насекомых в джунглях. Новости были включены только потому, что пульт от телевизора был под Дядей Аланом, а Дядя Алан спал.
По телевизору показывали, как в ИРАКЕ взорвалась бомба, и погибли люди. Дети, взрослые и разные другие люди бежали с кровью на лицах и плакали, и кричали в экран, и казалось, будто они кричат на нас. Там ещё был человек, который не кричал, он говорил:
– Люди здесь, на улицах этого города, начинают бояться, что они попали в бесконечный круговорот насилия.
Мама взяла меня за руку и сказала:
– Это ужасный мир.
Я ничего не ответил. Я просто опустил голову ей на плечо и почувствовал запах маминых волос и её шампуня, Herbal Essences, и это было приятно. Она поцеловала меня в макушку, и мне хотелось, чтобы мы были только вдвоём, только я и Мама, чтобы не было Дяди Алана, звучавшего как радиопомехи. Глаза мои устали, и телевизор становился размытым, будто с экрана изображение просачивалось в комнату и цвета ИРАКА смешивались с красным ковром длинными тонкими линиями, как когда приходил Призрак Отца.
