– Что ты имеешь в виду, Филип?
– Твоё лицо. Твоя шея. Твои руки.
– Всего лишь немного Сен-Тропе.
– Это всё для него?
– Нет. Нет, нахалёнок. Это для меня.
– Почему? Зачем он оставил её там?
Я указал на его удочку, прислонённую к холодильнику.
– Знаешь, иногда ты будто сплошной большой знак вопроса, Филип, если честно, – сказала Мама.
– Ты любишь его? – спросил я.
Шёпотом, чтобы и я был тише, Мама сказала:
– Филип.
– Теперь он собирается остаться здесь навсегда, так?
Она сказала:
– Филип, прекрати.
– А как же Папа?
– Филип, пожалуйста.
Дядя Алан, большой синий великан, вошёл в комнату и, подняв брови, прервал наш разговор:
– Ну что, поехали? – сказал он.
Он улыбнулся своей специальной Улыбкой для Мамы, от которой она сразу приосанилась и приподняла подбородок, как кошка.
Он подошёл, поцеловал её в щеку и хлопнул по заднице – так Дядя Алан говорил, что он теперь новый Король Замка.
– Я немного задержусь сегодня, – сказал он.
Мама бросила на меня испуганный взгляд, и взгляд этот означал, что Дядя Алан останется здесь навсегда, и она сказала:
– Хорошо, о’кей.
Я пошёл вслед за синим великаном вниз, думая, что могу убить его, что я могу убить его. Мы вышли на улицу под дождь, он пикнул ключами, и я забрался в машину, ненавидя это ощущение быть мокрым в сухой машине, лучше б я шёл под дождём. Дядя Алан сидел рядом со мной, отодвигая своё сиденье назад, и капли дождя стекали по его лицу, как слёзы.
Он повернул ключ, разбудил машину, и сказал:
– Машины, Филип, они как люди. У них характеры разные, вот эта, например, старая брюзга, которая не слишком-то бойкая по утрам, – сказал он.
«Только не пытайся быть милым со мной, не пытайся быть хорошим», – думал я.
Он включил обогреватель и дворники, которые не справлялись с дождём, и вглядывался в дорогу, наклоняясь и щурясь, а потом сказал:
– Ты не очень-то уверен насчёт меня, да, Филип?
– Что? – спросил я.
– У тебя есть какие-то сомнения? – сказал он.
Он выехал на дорогу.
Я ничего не ответил.
– Я не твой Отец, Филип. Я никогда им не буду, – сказал он.
Я молчал.
– Я очень пекусь о твоей Маме. О вас обоих, – сказал он.
Дождь, дворники, дождь, дворники, дождь.
– Я знаю, что ты хочешь для неё как лучше, и я тоже, – сказал он.
Слова, вода, слова, вода, слова.
– Я не делаю вид, как будто это легко для тебя, – сказал он.
Убийца Отца. Погромщик Паба. Мамин трахальщик.
– Почти приехали, – сказал он.
– Высади просто здесь, – сказал я.
– Я могу довезти тебя до ворот, – сказал он.
– Ничего, так нормально, – ответил я.
– Ты же промокнешь, парень, – сказал он.
– Ничего, так нормально, – ответил я.
– Я подброшу тебя до ворот, – сказал он.
– Я здесь могу выйти, – сказал я.
– Это ж совсем рядом, за клумбой, – сказал он.
– Я хочу выйти, – сказал я.
– Господи Иисусе, – сказал он.
Он остановил машину на дороге, машина сзади недовольно загудела. Я отстегнул ремень безопасности, вышел из машины и сказал: «Пока», он ответил: «Пока», как эхо, тронулся и поехал, наблюдая за мной. Я завернул за угол, и вот уже школа. Я замедлил шаги, потому что сегодня у нас должно было быть Регби. Я позволил дождю сыграть свою мелодию на моей куртке, в то время как другие пробегали мимо меня через дорогу к школьным воротам, прутья которых оскалились, как зубы, и готовы были съесть ещё один день у них и у меня.
Сто Миль
К большой перемене дождь уже перестал, поэтому мы сели на мокрой траве у забора на краю поля в ста милях от школы. Шум мальчишек, игравших в футбол, доносился издалека, как птичий гомон, и Лия дёргала траву из земли, как будто волосы, поэтому земля становилась всё более коричневой и менее зелёной. Я рассказал ей о том, что у Мамы и Дяди Алана был секс. Она сказала:
– Жесть.
Я думал о том, что должен убить Дядю Алана, но сказал:
– Ты убежишь со мной?
– Убежать? Ты псих?
– Сможешь?
– Куда?
– Куда-нибудь, просто куда-то, где хорошо.
– Куда?
Я пытался думать о местах, где было хорошо. Я думал о Сандерленде, который не очень-то и хорош, и о местах, где я бывал на каникулах, типа Родоса и Орландо, и Майорки, которые хороши, но они за границей и слишком далеко, и поэтому я сказал:
– Ноттингем.
Лия на секунду перестала вырывать траву, посмотрела на меня и спросила:
– Ноттингем?
Я ответил:
– Или Дерби, или Линкольн.
– Ноттингем, или Дерби, или Линкольн?
– Да.
Она сказала:
– Это слишком близко. Как насчет Скегнесса?
Только она произнесла это как «Скег насест», как будто Скег – это птица, а мы могли бы жить на её насесте. А потом она рассказала мне о Сестре своего Отца, которая убежала в Новую Зеландию, и что она тоже хочет когда-нибудь жить в Новой Зеландии.
Я спросил:
– Ну что, ты хочешь это сделать?
Она долго-долго ничего не говорила, и смотрела с грустью в глазах, она так же смотрит, когда говорит о своём Отце, но после долгого молчания она сказала:
– Нет.
– О’кей, – сказал я.
И тогда прозвенел звонок, тихо, но недостаточно тихо, и мы пошли по полю обратно в школу.
Регби
Папа ходил в мою школу, когда был маленьким, потому что он прошёл экзамен, а Дядя Алан экзамен завалил, поэтому он пошёл в школу для тормозов, а папа пошёл в умную, в гимназию, и в умных школах тогда играли в регби, а в тормознутых – в футбол.
Теперь наша школа – не умная и не глупая, она и то, и другое, но всё ещё хочет быть гимназией и прикидывается крутой, поэтому мы играем в Регби, а Регби – самый тупой спорт в мире. Он глупее Крикета и Английской лапты.
Я стоял на линии у больших Н-образных ворот. Я играл с мальчишками в Регби на физкультуре и чувствовал себя гладиатором в Колизее, который должен умереть.
