Щупальце чудовища проникло в здание. Ничего другого, запоздало осознал Руис-Санчес, ожидать и не приходилось. Жить на поверхности не без оснований почиталось за привилегию влиятельных и обеспеченных – тех, кто имел достаточно связей в аппарате ООН, чтобы продраться через все бюрократические рогатки, и кто мог позволить себе столь экзотическую прихоть; все равно что в прошлом веке ездить на службу в Нью-Йорк из Мэна – вот, где живут они…
Руис-Санчес торопливо проверил запоры. Замков на двери было изрядно – реликт заключительного этапа гонки убежищ, когда гигантские наземные комплексы, оставаясь безо всякого присмотра, прямо-таки напрашивались на грабеж, – но долгие годы никто замками не пользовался. Теперь Руис воспользовался всеми сразу.
И очень вовремя. С пожарной лестницы донесся топот множества ног, затем с площадки сразу за дверью – грязная ругань. Лифтом толпа инстинктивно пренебрегла – слишком уж тот медлителен, чтобы сносить бездумную дикость, слишком тесен для беззакония, вопиюще механистичен для тех, кто передоверил мыслительный процесс мускулатуре.
Дверную ручку затрясли, потом что есть сил дернули.
– Заперто, – сказал приглушенный голос.
– Ломай на фиг. Ну-ка, подвинься…
Дверь дрогнула, но легко устояла. Последовал толчок потяжелее, будто несколько человек приложили плечо синхронно и с разбегу; Руис-Санчес четко расслышал натужное хэканье. Потом в дверь увесисто замолотили, пять раз подряд.
– Открывай, ты, там! Открывай, стукач вонючий, а то выкурим!
Похоже, внезапная угроза изумила всех, в том числе самого крикуна. За дверью неясно зашептались.
– Ладно, – хрипло сказал кто-то, – только притащите бумаги, там, или еще чего.
Руис-Санчес сбивчиво подумал, что надо бы найти ведро и набрать воды – хотя он с трудом представлял, как тут огню заняться (рамы у двери не было, а порог примыкал вплотную, без малейшей щели), – но откуда-то из дальнего конца лестничной площадки донесся неразборчивый крик, и вся толпа, топоча, устремилась туда. Судя по незамедлительно донесшемуся грохоту, они вломились в какую-то из соседних квартир – либо нежилую и незапертую, либо жилую, но в данный момент пустующую и запертую кое-как. Да, скорее, второе: вслед за звоном бьющихся окон послышался характерный хруст – разносили в щепки мебель.
Затем, к ужасу Руис-Санчеса, голоса их стали доноситься откуда-то сзади. Он волчком развернулся, но в квартире никого вроде не было: крики доносились со стороны лоджии-солярия, но там, разумеется, тоже никого не могло быть…
– Бог ты мой! Глянь только, балкон застекленный! Целый чертов сад!
– Да, блин, под землей никакого тебе чертова сада.
– А на чьи всё бабки? На наши, вот на чьи!
Они на соседнем балконе, догадался Руис-Санчес. Волной накатило облегчение – совершенно иррациональное, как сам он прекрасно понимал; что следующие крики незамедлительно и подтвердили.
– Тащи-ка сюда ту растопку. Нет, что-нибудь потяжелее. Кидать чтобы, дурень.
– А переберемся?
– Лестницу бы перекинуть…
– Высоковато будет…
Мелькнули ножки стула, и стекло брызнуло осколками. Последовала тяжелая ваза.
Из ульев хлынули пчелы. Руис-Санчес никак не думал, что их там столько. Воздух в лоджии, казалось, сгустился и почернел. Секунду-другую стояло неуверенное гудение. Так и так, бреши в стекле отыскались бы почти сразу, но с соседнего балкона – откуда ж им знать, что тут такое, – чудищам насекомого мира дали идеальную подсказку. Нечто маленькое и тяжелое – может, обломок трубы из ванной – выбило очередное стекло и просвистело в самую гущу роя. Рыча, как древний самолетный двигатель, рой устремился в проем.
Повисла мертвая тишина – секундой позже взорвавшаяся воплем, исполненным такой муки и ужаса, что у Руис-Санчеса внутри все сжалось. Затем вопить принялись все. На мгновение одна фигура обрисовалась на фоне неба – безостановочно молотящим руками воздух, устремленным в никуда силуэтом в пестром черно-желтом ореоле. Громкий топот выбил за дверью барабанную дробь; кто-то упал. Вслед по коридору потянулось басовитое жужжание.
Добавились крики откуда-то снизу. На открытом воздухе полосатые чудища долго не протянули бы, зато разлетелись по зданию. Некоторые, может, даже доберутся до улицы, вниз по лестничным пролетам.
Через некоторое время все человеческие звуки стихли; здание наполнило насекомое гуденье. Из-за двери донесся стон, и снова стало тихо.
Руис-Санчес знал, что должен делать. Он прошел на кухню, где его стошнило, а затем втиснулся в сшитый на Лью комбинезон пасечника.
Он был уже не священник; собственно, даже не католик. Благодати его лишили. Но соборовать в случае надобности – долг каждого, кто знает, как это делается; точно так же, как с крещением. Что далее с душой, таким образом соборованной, когда отлетит, – одному Богу ведомо, ибо человек предполагает, а Господь располагает; но Он повелел, чтоб ни одна душа не представала перед Ним, не исповедавшись.
Лежавший перед самой дверью был мертв. По привычке перекрестившись, Руис-Санчес переступил через тело, старательно отводя взгляд. Не больно-то это вдохновляющее зрелище – умерший от анафилактического шока.
Взломанную квартиру с прилежанием разнесли в пух и прах. В гостиной лежали трое – тут медицина была бессильна. Правда, кухонная дверь оказалась заперта; если у кого-то хватило ума забаррикадироваться там от основного роя, он мог бы пришлепнуть несколько пчел, что проникли-таки, и…
Словно в подтверждение, за дверью застонали. Руис-Санчес надавил плечом, но защелка была на полоборота выдвинута. Ему удалось отжать дверь дюймов на шесть и протиснуться в щель.
На полу – невероятно опухший, в черных пятнах – корчился Агронски.
Рамона геолог не узнал; ему было уже не до того. В стекленеющих глазах не читалось ни капли разума. Руис-Санчес неуклюже опустился на колени; комбинезон был мал и крайне стеснял движения. В уши проникло собственное бормотание – формула обряда, – но едва ли Агронски слышал его латынь, да и сам он не разбирал ни слова.
Это ни в коем случае не могло быть случайным совпадением. Он явился сюда отпускать грехи – если такому, как он, все еще дозволено отпускать грехи, – и вот перед ним самый невинный из коллег-комиссионеров, сраженный там, где Руис-Санчес не мог бы на него не наткнуться. Нет, нынче в мире явлен Бог Иова – никак не Бог Псалмопевца или Христа. Лик, склоненный с небес к Руис-Санчесу, был лик Бога ревнителя и мстителя – Бога, сотворившего преисподнюю прежде, чем человека, ибо ведал, что пригодится. Ужасную истину эту запечатлел Данте; и, видя у самого колена своего почерневшее лицо с вываленным языком, Руис-Санчес осознал, что Данте был прав – как в глубине души осознает, читая «Божественную комедию», каждый католик.
[41]
[42]
