Но если возможно, что неверен догмат о творческом бесплодии Сатаны, почему бы не поставить под сомнение догмат о папской непогрешимости? В конце концов, это сравнительное нововведение; изрядно пап римских обходились и без него.
«Ересь, – подумал Руис-Санчес (в который уж раз), – никогда не приходит одна. Невозможно выдернуть лишь одну нить; стоит только потянуть, и на тебя накатывается вся масса.
Верую, о Господи; помоги мне в моем неверии. Нет, бесполезно. Такое впечатление, будто молишься – а Бог отвернулся спиной».
В дверь постучали.
– Рамон, ты идешь? – усталым голосом поинтересовался Микелис. – Через две минуты начинается.
– Иду, Майк.
Настороженно, заранее ощущая поражение, они расселись перед репродукцией Клее в ожидании… чего? Разве что объявления тотальной войны. Осталось только узнать, в какой форме.
– Добрый вечер, – тепло поприветствовал их из рамы Эгтверчи. – Сегодня новостей не будет. Надоело излагать, займемся-ка для разнообразия чем-нибудь более творческим. Очевидно, настало время тем, кто обычно попадает в новости, – тем бедолагам, чьи скорбные потрясенные лица вы видите в газетах и передачах стереовидения вроде моей, – отбросить свою беспомощность. Сегодня я призываю всех вас проявить презрение к лицемерствующим большим шишкам и продемонстрировать, что в полной вашей власти освободиться от них… У вас есть что им сказать. Скажите им вот что. Скажите: «Господа, мы не скот, мы – великий народ». Я буду первым. Начиная с сегодняшнего дня, я отказываюсь от гражданства Объединенных Наций и от подданства катакомбных государств. Отныне я – гражданин…
Микелис, вскочив на ноги, выкрикивал что-то нечленораздельное.
– …гражданин единственно той державы, что ограничена пределами моего «я». Понятия не имею, что это за пределы, может, и никогда не узнаю, но посвящу свою жизнь их отысканию – теми способами, какие угодны мне, и никакими иными… Вы должны сделать так же. Порвите свои регистрационные карточки. Если спросят ваш серийный номер, отвечайте, что нет и никогда не было. Не заполняйте никаких бланков. Оставайтесь на поверхности после гудка сирены. Столбите участки; растите урожай; не возвращайтесь под землю. Никакого насилия; просто отказывайтесь подчиняться. Никто не вправе ни к чему вас принудить, раз вы не являетесь гражданами. Главное – это пассивность. Отрекайтесь, противьтесь, отрицайте!.. Начните прямо сейчас. Через полчаса будет поздно, вас подавят. Когда…
Резкий, настойчивый зуммер перекрыл голос Эгтверчи, и на мгновение экран заполнило черное с красным шашечное поле – ооновская заставка срочного вызова. Затем в своем неподражаемом головном уборе возник ооновец, сквозь которого едва-едва, силуэтно просматривался Эгтверчи, и проповедь его доносилась тихим фоновым шепотом.
– Доктор Микелис, – возбужденно выпалил ооновец. – Готов, голубчик наш! Перестарался. Как негражданин он теперь в наших руках. Давайте скорее сюда – вы нужны нам немедленно, пока передача не кончилась. И доктор Мейд тоже.
– Зачем?
– Подписать заявление насчет nolo contendere. Вы оба под арестом за незаконное содержание дикого животного – не волнуйтесь, это простая формальность. Но вы нам нужны. Мы собираемся засунуть мистера Эгтверчи в клетку до конца жизни – звуконепроницаемую клетку.
[40]
– Вы совершаете ошибку, – тихо проговорил Руис-Санчес.
Ооновец – чье лицо являло маску триумфа – на мгновение скосил на него горящий взгляд.
– А вас никто и не спрашивал. На ваш счет приказов не поступало, но, что касается меня, вы тут уже сбоку припеку. И не стоит соваться опять, обожжетесь. Доктор Микелис, доктор Мейд? Так как, сами приедете или за вами послать?
– Сами приедем, – холодно отозвался Микелис. – Конец связи. – И, не дожидаясь ответа, погасил экран.
– Что скажешь, Рамон – ехать или не ехать? – спросил он. – Если нет, остаемся здесь, и пусть катится ко всем чертям. Или, если хочешь, можешь поехать с нами.
– Нет-нет, – ответил Руис-Санчес. – Поезжайте. Станете артачиться, только хуже выйдет. Сделайте мне только одно одолжение.
– С удовольствием. Какое?
– Не высовывайтесь на улицу. Доберетесь до ООН – пусть они подыщут вам местечко. Раз вы под арестом, есть же у вас право на кутузку.
Микелис и Лью изумленно уставились на него. Наконец до Микелиса дошло.
– По-твоему, это так серьезно? – спросил он.
– Да. Обещаете?
Микелис перевел взгляд на Лью; потом сумрачно кивнул. Они вышли. Начинался развал катакомбного государства.
XVIII
На три дня воцарился хаос. Руис-Санчес с самого начала наблюдал за ходом событий по микелисовскому стереовизору. Временами его тянуло еще и выглянуть с балкона на улицу, но от рева толпы, выстрелов, взрывов, полицейских свистков, сирен и прочих неопознанных шумов пчелы совершенно обезумели; так что Руис-Санчес не рискнул бы доверить свою жизнь защитным комбинезонам Лью – даже если бы какой-нибудь на него и налез.
Ооновский спецназ достаточно грамотно попытался перехватить Эгтверчи прямо в телестудии, но его там уже не было – собственно, его там не было вообще. Аудио-, видеосигнал и коды стереоразвертки передавались в студию неизвестно откуда по коаксиальному кабелю. Подсоединение произошло в последнюю минуту, когда стало ясно, что Эгтверчи не появится, а некий техник добровольно пролил свет на реальное положение дел и произвел подключение; жертва пешки при розыгрыше гамбита. Телевизионное начальство тут же известило кого положено в ООН, но следующая жертвенная пешка позаботилась, чтобы извещение отправилось путешествовать по инстанциям.
Допытаться у техника с «QBC», где подпольная студия Эгтверчи, удалось только к утру (от пешки из ооновского секретариата толку заведомо не было бы) – но к этому времени, разумеется, Эгтверчи там и след простыл. А весть о неудавшейся попытке ареста уже украсила первые полосы подземной периодики по всему миру.
Впрочем, даже эти новости дошли до Руис-Санчеса с некоторым опозданием, так как шум на улице поднялся немедленно после первого же объявления. Поначалу шум был нестройным и беспорядочным, будто улицы постепенно наполнялись людом, который чем-то сердит или недоволен, но расходится во мнениях, что бы такое по этому поводу учинить, да и учинять ли что-либо. Потом внезапно звук изменился, и Руис-Санчес понял, что скопление народа превратилось в толпу. Вряд ли крики сделались громче – скорее, слились вдруг в леденящий душу единый рев, словно подавало голос некое исполинское аморфное чудовище.
При всем желании Руис-Санчесу было бы не узнать, что послужило толчком к трансформации, да и в самой толпе вряд ли это понимали. Но теперь поднялась стрельба – редкие одиночные выстрелы; однако там, где только что никакой стрельбы не было, и один выстрел – канонада. Часть общего рева выделилась и приобрела еще более леденящее душу, какое-то гулкое звучание; только когда пол под ногами едва ощутимо завибрировал, Рамон догадался, к чему бы это.
