Глава пятьдесят четвертая:
Катя
Я ненавижу себя.
Презираю до такой степени, что даже когда вижу в темных глазах Кирилла свое отражение, хочу плеснуть что-то ему в лицо, лишь бы он закрыл глаза и больше никогда на меня не смотрел.
Потеря памяти. Тайны прошлого, которые переворачивают настоящее героини. Такой избитый и затертый сюжет, множество раз один к одному скопированный в дешевых отечественных мелодрамах.
Никогда его не любила, потому что никогда не верила, что память может быть настолько коварной.
А теперь сижу в углу холодного номера люксовой гостиницы, дрожу от отвращения и хочу, чтобы в моей жизни появился добрый волшебник из детской песенки, щелкнул пальцами — и эта реальность просто закончилась, оборвалась без финала. А у меня началась новая жизни, в которой я безумно люблю своего странного мужа, жду от него ребенка, и вообще — все та же Катя Белоусова, студентка третьего курса, которая наивно влюбилась в мужчину с обложки журнала и однажды столкнулась с ним на улице, чтобы уже никогда не расставаться.
— Что с тобой? — Кириллу требуется усилие, чтобы посмотреть мне в глаза.
За тот год, который мы провели вместе, я помогла ему научиться понимать меня, а он помог мне научиться понимать его. Вряд ли Морозов, придумывая свой злодейский план и дрессируя меня, словно собачонку, предполагал, что все мои знания в итоге пойдут на то, чтобы стать ближе к Кириллу, а не окончательно свести его с ума. Вряд ли он допускал мысль, что милая наивная дурочка, которую он так тщательно из меня лепил, однажды появится на самом деле, стряхнет с себя всю мерзость меня настоящей и пустит его план под откос.
— Со мной все в порядке, — отвечаю шепотом, потому что тот голос в темноте никуда не делся. Он стал еще сильнее и научился выползать из своего логова даже днем. Мне кажется, что даже сейчас он подслушивает нас. — Я просто… очень плохой человек, Кирилл. И я больше не могу быть твоей женой.
Он ничего не отвечает — только жестом выпроваживает всех вон из номера, а когда мы остаемся наедине друг с другом, стаскивает с кровати тяжелое дорогое покрывало и заворачивает меня, словно в кокон.
Вот было бы здорово в самом деле переродиться.
Какое-то время мы молчим, и в этой тишине я чувствую себя абсолютно незащищенной. Чтобы не сидеть истуканом, начинаю сперва грызть нижнюю губу, а потом, когда это перестает приносить успокоение, ноготь большого пальца.
И только спустя несколько минут замечаю, что все это время Кирилл смотрит на меня абсолютно не моргая. А я прекрасно помню, как тяжело ему давалась даже секунда зрительного контакта.
— Ты о чем, Золушка?
— Никакая я не Золушка, — слишком грубо огрызаюсь я. Это злость внутрь себя, и мне снова противно, что Кирилл в который раз становится невинной жертвой моих собственных страхов и промашек. — Прости. Пожалуйста. Есть вещи, о которых я не хочу говорить. Потому что тогда от меня совсем ничего не останется.
Это сладкая иллюзия. Все мы пьем ее яд: кто-то больше, кто-то меньше. Если не трогать кончиком языка скол на зубе, то какое-то время еще можно делать вид, что с ним все в порядке и нет повода идти к стоматологу. Если не трогать «шишку» под челюстью, то какое-то время можно делать вид, что с лимфоузлом все в порядке.
Если не произносить вслух, что ты всегда была корыстной циничной тварью, то Катя Белоусова еще какое-то время будет жить. Это лучше, чем пойти на добровольную казнь прямо сейчас. Вера в лучшее неистребима: если в запасе есть хотя бы минута, человек до последнего будет верить, что именно в эти шестьдесят секунд и произойдет самое большое чудо его жизни.
— Ты про Морозова? — вдруг спрашивает Кирилл.
Я вскидываюсь, потому что это имя не должно было прозвучать здесь и сейчас. И тем более не в таком контексте.
— Кирилл, я не…
— Он хотел забрать все, что я переписал на тебя, — перебивает он. — Деньги, которые они с отцом много лет зарабатывали «не самым законным образом», и от которых Морозов ни хрена не получил, потому что в последний момент струсил — и отцу пришлось разгребать все самому.
Я настолько обескуражена, что даже рот не могу открыть.
Это больше, чем шок.
Это еще одна правда, которая выползла из-за угла и гадко рассмеялась мне в лицо.
— Ты… все знал?
Кирилл откидывается спиной на стену, укладывает руку на колено — и его пальцы немного подрагивают, болтаясь на весу, словно эта рука совсем ему не принадлежит и живет собственной жизнью.
— Отец предупреждал, что такое может случиться. Я просто всегда был начеку.
— Ты знал, что Морозов захочет обставить тебя и все равно позволил ему быть рядом, всюду совать свой нос и портить тебе жизнь?!
— Конечно, — спокойно и без намека на эмоции отвечает Кирилл. — Вопрос был в том, как он это сделает. Лабиринт, Катя. Помнишь? — Он расстегивает несколько верхних пуговиц, стаскивает рубашку с плеча, чтобы я увидела знакомые черны контуры лестниц, переходов и арок, нарисованных на его спине несмываемыми чернилами. — Держать рядом вас обоих было удобно. До того, как я понял, что ты по какой-то причине с самого начала не играла по его правилам.
Мне хочется смеяться и плакать одновременно, потому что мой муж, человек, которого все считали чуть ли не полудурком, оказался умение нас всех.
— Мне кажется, нам пора поговорить, — почему-то шепотом предлагаю я, испытывая приятное облегчение.
Последние дни я не жила — я была добровольной затворницы смертоносного цветка, который медленно заполнял бутон сладкой кислотой, в которой я должна была раствориться без остатка. Вся. Вместе со всеми гадкими воспоминаниями и грязными поступками.
— Мне кажется, тебе пора вернуться домой, — делает встречное предложение Кирилл.
Мне кажется, что прямо сейчас ему очень больно.
Он продолжает смотреть мне в глаза, но я чувствую, как он вот-вот взорвется от этого слишком интимного и непривычного для нас обоих контакта. Он делает это ради меня — женщины, которая не заслуживает ни его заботы, ни любви. Разве что презрения и ненависти. Все было бы гораздо проще, если бы Кирилл хотел причинить мне боль. Желание мести вполне понятно и объяснимо. А в море обломков моей разбитой жизни хоть какая-то ясность — мой единственный плот.
— Мне нечего делать в твоем доме, Кирилл. Я этого не заслуживаю. Спасибо, что хотя бы не избавился от меня сразу.
— Я люблю тебя, Золушка. Несмотря на то, что в моей голове не хватает шестеренок, я все равно люблю тебя, потому что ты была единственным человеком, который не смотрел на меня, как на урода.
Мне хочется рассмеяться ему в лицо, выпустить «в мир» ту Катю, которая с первого взгляда считала его «ненормальным придурком», и которую передергивало от мысли, что рано или поздно нам придется существовать рядом, касаться друг друга и делать вид, что мы без ума от нашей взаимной любви.
