Стебель брызнул искрами. По лопаткам Кокшавуя прошла крупная дрожь. Небо заворчало. Вайговат ударил еще раз – и искры исчезли во вспышке неурочной молнии, а гром, только что докатывавшийся из-за леса, теперь вывалился прямо на макушку. Кокшавуй открыл рот, чтобы предупредить Вайговата, а лучше прикрикнуть на него, что доиграется. И тут сообразил, что для этого они сюда и добрались – чтобы доиграться. Так что лучше бы Вайговату не мешать, он знает, что делает, пусть даже делает неправильно – это лучше, чем не делать. К гневу богов мы прислушивались, когда боги были нашими; теперь они не наши и, говорят, мертвые, чего их слушать.
Зря открыл рот, получается, подумал Кокшавуй смущенно и, чтобы не зря, запел снова – теперь уже про Патора-кузнеца. Вайговат раздраженно вскинул лицо, которое тут же изменилось на внимательное и понимающее, показал, чтобы Кокшавуй держал свой конец стебля прочно и натянуто, и стал подпевать. Как умел.
Не умел никак, конечно: орал, не угадывая слова и даже длину строки, раздирая Кокшавую голову и сердце, оскорбительно криво и совершенно неправильно, мимо лада, строя и размера.
Кокшавуй запел громче, а Вайговат – еще громче, против всех законов, правил и богов, а запретные для произнесения вслух слова «Сковал бы нож прочнее жизни, сильнее смерти» просто проорал – и врезал по стеблю изо всех сил.
Искры взметнулись к небу, и небо вспыхнуло.
Вайговат широко улыбнулся и исчез. Кокшавуй успел удивиться этому, но не успел понять, что исчез тоже.
Серебряный гриб жевался с трудом, будто илистый песок, но хотя бы не имел мерзкого вкуса. Он не имел почти никакого вкуса, даже грибного. Немного пах листом хрена, но рот запахов не различает. Впрочем, нос тоже уже ничего не различал, он распух и не принимал дыхание. Айви плакала.
Айви успела найти гриб до полудня и не выпустила из виду, даже когда он спрятался. Сидела рядом, любуясь прозрачной серебряной шляпкой, исчезающей, едва отведешь взор, жалела себя, чуть не плача, и придумывала желание. А затем пришел враг. И Айви заплакала.
Айви плакала, потому что смотрела на пылающий Юл, на берег яла, на смерти там и здесь, не слишком понимая, что́ за клочья огня роняют на лоди крылы и даже птены и удается ли другим крылам сшибать шестипалых, на скорости падая почти к самой земле с туго натянутыми то ли веревками, то ли силовыми стеблями. Она видела плывущие по Юлу тела в походной одежде мары, в основном женские, видела, как то один, то другой птен валится с высоты явно не по собственному желанию, а вспышка молнии заставила Айви увидеть сверкание лезвий, которыми шестипалые добивали упавших или догнанных, – и жевать сильнее, до боли под глазами и за ушами. Жевать и шептать сквозь нажеванный ком, сопли и слезы: «Чтоб вы сдохли. Чтоб вы сдохли и дохли всегда. Чтоб…»
Новая молния вспыхнула прямо над головой, мгновенно обсушив Айви до треска и звона, сгустив кровь, застывшую в венах и жилах, в сотканную из черных червей тень бесцветных силовых линий, распяливших мир, а небо превратив в ревущую пустоту без дна, цвета и границ, за которые можно было зацепиться, и эта пустота начала всасывать весь Юл и всё, что было в нем, на нем и при нем, и Айви повалилась в эту пустоту, не понимая, где верх, где низ, где ее рука, а где Патор-утес, такой же маленький и белый, к тому же треснувший пополам по тоненькой неровной линии и отбросивший ненужную половину в руку Айви, в тело Юла и на палубы лодей. Маленькая половина утеса рухнула сквозь мгновенно сложившиеся горелые мачты, сквозь толщу воды, сквозь покачивающиеся в тихом водном глазу между бортами тела, сквозь донные отложения – и с невозможной силой ударила в тысячевековое ложе реки.
Небо закрылось, мир стал черным, в лад грому взревел и зашипел Юл, давно не принимавший такой тяжести. И ответил.
Две толстых белых стены воды и пара поднялись в небо и застыли. Айви, обмерев, успела рассмотреть вытянутый к тучам косяк серебристых карасей, раскинутое снежинкой тело шестипалого и мохнатое дно лоди, обрамленное изумительно ровной пеной.
Стены рухнули, и мир превратился в дикий черно-серый ураган, с ревом бьющий одновременно во все стороны. Он усадил Айви в траву мокрым теплым толчком в лицо и грудь, неуловимо поменял право и лево, издали торжественно показал с разных боков странно знакомую лайву – и повел ее к Айви, медленно ускоряясь.
Айви зажмурилась, чтобы проглотить грибной ком, без чего не удавалось вдохнуть, распахнула веки и с силой вдохнула, вместе со странным воздухом, одновременно сырым, пересушенным, прохладным и жарким, вбирая в себя зрелище лайвы, как будто притягиваемое вдохом Айви.
Айви, костенея, сообразила, что это не просто зрелище, это настоящая лайва, подброшенная волной от рухнувшего утеса, падает на Заповедный остров. Айви поняла, что ее, пусть и сидящую на высоком взгорье, лайва, скорее всего, минует, со всего маху опустившись за ее спиной, ближе к опушке леса. Айви начала выдыхать с облегчением – и краем уха сквозь свист, плеск и грохот услышала визг Луя и вякание степного ребенка. Он опять что-то спрашивал удивительно спокойным голосом на совершенно непонятном языке, как спрашивал всю дорогу до берега.
Айви уже не успевала обернуться – она и так знала, что степной ребенок так и сидит под прикрытием боярышника с Луем на коленях, что боярышник не сможет прикрыть его от падения огромной лайвы и что метнуться и вытащить их оттуда невозможно. Айви успела на остатках выдоха прокричать что-то непонятное ей самой, вспухая от толчка закостеневшей в венах крови и выкинув руку с остатками гриба так, как выкидывал навстречу ей руку кто-то очень похожий на нее с кормы проплывавшей мимо тихой лайвы, очень похожей на эту, точно такой же, той же, – и зажмуриться, падая от сокрушительного двойного удара ветром и волной.
Озей не увидел падения утеса. Он неуклюже наскакивал на пару шестипалых, нагнавших Якая между двумя земельными речками, поскользнулся и беспомощно валился наземь, понимая, что выпавший из поля зрения мечник сейчас разрубит и Якая, и его, а Озей даже не увидит – и в этот миг Юл вздохнул, и берег упал на пол-локтя.
Озей неловко брякнулся оземь, твердь выбила воздух из легких, он захрипел, пытаясь отползти куда получится от близкого, он знал, палаша, но мир перевернулся. И Юл прошел по берегу косой из воды и пара.
Холодный поток проволок Озея вверх по склону, он попробовал зацепиться, но пальцы мазнули по земельной речке и заставили кувыркнуться лишний раз, приложившись лбом о плотную кочку. В ушах зазвенело, вбитая в нос и горло вода резко ударила изнутри в переносицу и глаза, ладони проехались по веткам, Озей вцепился в них, мучительно закашлялся, задохнулся сильнее, из последних сил вытолкнул голову на очень теплый воздух, тут же ставший ледяным, с ревом выбросил из носоглотки бочку воды и жадно задышал.
Кругом бурлила вода, поверх Юла клокотал еще один Юл, неровный и бешеный, а там, где должен был находиться Заповедный остров, висел огромный шар, будто сплетенный из жгутов белого, совсем белого и ослепительно бесцветного огня.
Озей сразу ослеп и зажмурился, но жуткое полыхание легко продавливалось сквозь веки, а сквозь виски продавливался голос: «Видим молнию, тянемся к ней, осторожно берем, превращаем в огонь, окунаем в воду», и это был голос Юкия, и слова его, и строй речи такой, каким он был на занятиях, где боевые птены учились-учились, да так и не попробовали никогда обращение стихий.
