Озей повел взглядом вдоль берега. Гусята и Перепелята везде успели сбить первый наскок земельными речками и уйти успели почти везде – почти. Пара Гусят на ближайшем, самом неудобном склоне, круто забирающем вверх, сшиблась крыльями, которые, кажется, сцепила то ли случайная, то ли небывало умная стрела. Крылы дергались, пытаясь разъединиться, а на них уже набегали сразу двое мечников – не снизу, а чуть сбоку, где можно было не бояться поскользнуться на земельной речке.
Озей отчаянно обернулся к Арвуй-кугызе. Тот смотрел на мечников, распахнув глаза, как будто считал про себя. Лицо было молодым, а глаза даже старее, чем всегда, и старели прямо сейчас. Это не спасет, подумал Озей, и раз-два не спасет, хоть ты пятьсот раз повтори, и рванул чуть выше по склону.
Ему повезло, что крылы не успели размотать следующий ряд земельных речек, ждали, пока поднимутся шестипалые, – а Гусятам повезло, что Озей успел. Он бросился, раскинув руки, на почти добежавших шестипалых. Озею тоже повезло: зацепил обоих мечников, сшиб, кувыркнулся вместе с ними по склону, не поймав лезвие в живот, упал на земельную речку, с трудом, но выдернул руки из-под трепыхания шестипалых, перевалился вперед, приподнялся, ловя равновесие, как в детстве, долетел до конца земельной речки на полусогнутых ногах и вовремя спрыгнул с нее на траву, пробежав еще немного по дуге, которая позволила уклониться от метнувшегося навстречу мечника.
Мечник не отставал. Озей кинулся вверх по склону, поскользнулся, упал и с трудом повернулся, чтобы встретить врага ногами или хотя бы взглядом. Мечник замахнулся и рухнул мимо, безуспешно ловя замолчавшую в его горле стрелу. На его месте тут же вырос второй мечник, почти донес лезвие до лодыжки Озея, но тот успел поджать ноги – а мечник отвалился, мотнув головой с выросшим из виска оперением стрелы.
Третий мечник, грузный и в возрасте, замедлил шаг, огляделся по сторонам, тяжело дыша, улыбнулся и молниеносно ударил без замаха. И упал. Озей прошипел в два приема – от боли и выпуская дух от тяжести рухнувшего на него шестипалого. Он с трудом выбрался из-под трупа, оцарапав грудь обломком стрелы, ощупал бедро – порез был длинным, но неглубоким, – выкрутил палаш из пальцев трупа, пару раз махнул им, приноравливаясь, и, хромая, зашагал вверх к раскачивающимся спинам шестипалых.
– Там кучники! – закричал Эврай, еще не приземлившись. – Степняки из леса идут, полсотни!
Арвуй-кугыза быстро взглянул на него и уставился себе под ноги. Эврай подбежал к нему, с трудом выдираясь из крыла, и повторил, тяжело дыша:
– Кучники вышли из леса и стоят! Полсотни их, вооруженные!
Молния ослепила светом и беззвучным схлопыванием тьмы, из которой вырос Юкий. Он хлопнул Эврая по плечу и закричал сильнее грома:
– Видишь, как хорошо, что слетал!
– Чего хорошего? – спросил Эврай, переводя отчаянный взгляд с Арвуя-кугызы на Юкия. – Чего хорошего?! С двух сторон сейчас ударят, и всё!
– Почему всё? Готовились же, забыл, что делать? Пошли, поможешь собрать пятерку. Если цела.
Последние слова Юкий произнес еле слышно. Мог бы и громче, Эврай все равно не обратил бы внимания. Он смотрел на Арвуй-кугызу, который, опустив руки и прижав кулаки к груди, брел вверх по холму, не переставая бормотать что-то, неслышное под дождем.
– Пошел, да? Все дохнут там, а ты пошел? – заорал Эврай ему вслед.
– Молчи! – рявкнул Юкий, но Эврай уже неловко сбегал, вправляясь в крыло, по склону, а в низкое небо скакнул в очень опасной близости к шестипалым и их стрелам. Впрочем, они были слишком заняты попытками зарубить Якая, который, отступая, сшибал мечников уже третьей и четвертой земельной речкой.
Найти растопку оказалось почти невозможно: ливень был сильным, упорным и пронырливым, он не оставил сухих мест ни во мшанике, укрытом лапами самых раскидистых елей, ни в сердцевине редкого сухостоя. Кошше все-таки набрала пучок легких, а значит, непромокших веток и обломков в середке буреломной кучи и понесла их, сгорбившись, у живота, чтобы прикрыть от разлютовавшего дождя. Молния на миг сделала лес серебристо-черным, с неба отвесно ударил ветер, и Кошше заспешила. Мальчик вырос в городе, но был, как и Кошше, степняком – значит, грозы боялся смертельно, даже если пока не знал об этом. Навес из лапника и веток, наспех сооруженный Кошше, спасал от дождя и молний, но от страха спасти не мог. Особенно если уступил ветру.
Навес держался. Кошше увидела это издалека, успокоилась и чуть сбавила шаг, уже не так рискуя потерять равновесие на скользких кочках и корнях. И замерла.
Мальчик смеялся. Негромко, еле слышно, но вполне определенно. Как не смеялся, наверное, с младенчества.
Кошше осторожно, чтобы не хрустнуть веткой, не показаться раньше времени и не спугнуть, подошла к навесу окружным путем и увидела, что мальчик не просто смеется, он играет. Не с игрушкой, не с человеком, слава небу – со зверем. Небольшим, быстрым, юрким. Хвостатым.
Зверь прыгал через вытянутые руки и ноги мальчика, струйкой вылетал из его сомкнутых ладоней, с размаху исчезал подмышкой и выпрыгивал с плеч, небрежно махнув длинным и вроде не слишком мокрым хвостом по лицу мальчика, отчего тот заливался счастливым смехом.
Кошше, сперва окаменевшая от ужасного предчувствия, чуть обмякла, отогнала от себя живую картинку мелкого хищника, вгрызающегося в детское горло, и принялась давить в себе порыв подойти и прекратить безобразие: зверь дикий и грязный, может укусить и царапнуть, даже если того не хочет, такие игры плохо кончаются, не увечьем, так заразой. Порыв все равно победил, Кошше сделала решительный шаг, но тут мальчик засмеялся совсем звонко, ухватил зверя и, обняв, прижал к себе, грудь к груди, голова к щеке. И зверь замер, лишь чуть подрагивая хвостом то ли из вежливости, то ли от неудовольствия. И Кошше замерла тоже.
Она медленно выдохнула, делая шаг назад, наступила на что-то здесь неуместное, торопливо обернулась и оказалась лицом к лицу со столь же быстро обернувшейся и еще более, похоже, изумленной девкой из колдунов. Та стояла не дыша, придерживая левой рукой самодельную котомку, скрученную из перекинутого через шею длинного платка, а правой опиралась на испачканную в земле сучковатую дубинку.
Кошше помнила девку – та приставала с какими-то расспросами к отроку в баулы. И зверя ее тоже помнила, оказывается, а не сообразила вот, что где зверь, там и хозяин. Надо ее успокоить, подумала Кошше, улыбнулась, подбирая слова, и для начала показала, что руки у нее заняты растопкой.
А девка ударила Кошше дубинкой по голове.
Гром застрял в черепе Кокшавуя и что-то сделал со слухом – теперь всё звучало плывуще и пронзительно, как после выныривания, когда вода еще гуляет в одном ухе, а из другого уже вытекла. Иначе ныл ветер, иначе цокали капли, иначе ревел Юл, и совсем не стало слышно людей, даже умирающих. Не нравятся им мои песни, подумал Кокшавуй оскорбленно, предупреждают, и замолчал, глядя, как Вайговат подходит к уродливому железному пеньку, проверяет прочность силового стебля, прилаживает его виток к плоскому участку и бьет по нему извлеченной из поясной сумки снастью – кажется, тяжелой и металлической, вроде кузнечных, не очень поощряемых в земле мары и прямо запрещенных рядом с Патор-утесом. А тем более на утесе.
