Кольцо, вынесенное в мир стволом смертной ольхи, отличалось почти ото всех виденных Кулом. Оно было широким и толстым, вырезанным то ли из полупрозрачного камня, то ли из толстого рога, по которому неумелым узором шли черточки, и было оно кривоватым – один край выступал широким гладким клином. Предназначалось кольцо для большого пальца и только для него. Кул проверил его другими пальцами и убедился, что будь они даже вдвое толще, для такого кольца не годились – а большой не просто годился, а будто служил меркой, по которому его вырезали. И он больше не болел, словно кольцо мгновенно исцелило его.
Ко́льца так не могли. Ничто так не могло – только женщина, умеющая брать силу земли.
Кул сжал и разжал кулак, помотал кистью. Кольцо держалось, как приклеенное, не давило и едва ощущалось. Даже клин, почти заходивший за костяшку основания пальца.
Кул повертел кольцо, попытался сообразить, зачем нужен этот выступ, и закрыл глаза, чтобы вспомнить, где и когда он видел такое кольцо. Это кольцо.
Подушечка большого пальца мягко легла на сгиб указательного, локоть пошел назад, Кул повел плечом и почти вспомнил, когда Айви сказала:
– Неба и воды твоей земле.
Кул вздрогнул и обернулся, поспешно роняя руки и пряча их за спину, сам не зная почему. Айви стояла рядышком, чистенькая, переодетая в новое полуденное, пахнущая свежо и здоро́во, но с худо зажившим лицом: ссадины затянулись, синяки опали и пожелтели, но всё еще были заметны. Лечение хуже давалось не только Озею, но даже Сылвике, пользовавшей Айви всю ночь. С другой стороны, Айви была спокойной, дышала свободно и ходила без усилий и шума, что по пути к ялу давалось ей с трудом.
Луя не было видно рядом и не было слышно поодаль. Он не отставал всю дорогу по лесу, то грозно порыкивая, то хныча, а при виде Сылвики лизнул Ай- ви в обвисшую руку и дал деру. С Сылвикой у куницы были связаны непростые воспоминания, не позволявшие, похоже, приблизиться к Айви до сих пор.
– Я так и подумала, что ты здесь, – начала Айви, замолчала, моргнула и нерешительно уточнила: – Ты что ел? Это… кровь?
Кул посмотрел на руки, провел пальцами по рту, снова сплюнул и объяснил:
– Нет, ольха.
– А, – сказала Айви, рассмотрев покалеченный ствол и вроде успокоившись. – Ольху ел, понятно.
Она удержалась от вопросов и шуток. Впрочем, Айви, насколько Кул помнил, всегда предпочитала обходиться без шуток и почти не улыбалась. Это настораживало и притягивало. Сейчас притягивало особенно.
Айви стояла очень близко к Кулу, так что ей пришлось расправить плечи и чуть поднять голову, чтобы смотреть Кулу в глаза. Кулу смотреть Айви в глаза было еще сложнее. Взгляд падал ниже и не мог остановиться. А руки, спина, вся кожа участками ныли и горели, как будто откликаясь на прикосновения и прижимания с полудневным опозданием. Кул тащил Айви на себе почти через весь лес – так было проще и быстрее, чем ждать, пока она придет в себя то ли после потрясения, то ли, что вероятнее, после обездвиживающего настоя, который в нее влили. Кул сам был в знобкой полудреме, мало что соображал и чувствовал, только удивлялся тому, насколько Айви где-то тонкая, а где-то мягкая, при этом легкая, а когда становится весомой, перемещается так, чтобы снова стало не тяжко. Голова не соображала, а руки, спина и кожа, оказывается, впитывали и сейчас заполыхали, заставляя соотносить тогдашние ощущения с теперешним видом.
Айви, очевидно, тоже это заметила, чуть отступила, не подавая виду, и спросила:
– Тебя правда не ранили, все хорошо?
Она бегло оглядела Кула, быстро перепрыгнув наиболее откровенные места:
– У тебя штанина внизу сейчас упадет, ремешка нет.
Кул кивнул, но подвязывать штанину не стал, а засунул ремешок, который так и придерживал в левой руке, за пояс, и принялся рассматривать Айви дальше. Она ухватила себя за локти, переступила с ноги на ногу и сказала:
– Я думала, Озей меня спас, я же не видела. А это ты. Поблагодарить хочу.
Кул снова кивнул.
Айви поморгала и продолжила:
– Вот, благодарю. Я тебе плохие слова говорила и еще… За это тоже прошу простить и… Как говорится, благодарю перед землей и небом, обязана водой и хлебом, отдаюсь душой и телом.
Она прерывисто вздохнула, впилась в локти так, что пальцы побелели, и вскинула голову, как-то отчаянно всматриваясь в Кула. Кул опустил глаза, поднял их, понял, что сказать может только смертельную глупость, и сжал зубы, теребя кольцо за спиной. Оно было гладким и теплым.
– Вот, – сказала Айви. – В любой момент всё, что хочешь, так получается.
– Что хочу? – все-таки выговорил Кул, из последних сил удерживая себя хотя бы от движений. – Душой и телом?
От последнего слова его собственное тело вспыхнуло и тонко застонало, штаны, кажется, затрещали, из-под нижних век будто потек пар. Что со мной, подумал Кул с испуганным восторгом, отмахиваясь от смутного воспоминания о том, что такое уже было, недавно, вечером – а дальше он ничего не помнил. Айви засмеялась, будто заплакала, прикусила губу и кивнула. Глаза у нее потемнели, стали как цветочный мед, и Кул в этот мед влип неповоротливым шмелем, а выбраться не мог и не хотел. От резкой сладости льняного меда нёбо немеет и как будто толстеет – а теперь растолстело, закостенело и отнялось всё, особенно чресла и голова, будто вся кожа стала замерзшим ногтем, и Кул надувался, упирался в твердую оболочку и то ли взлетал, то ли валился в пропасть, обмирая, ликуя и разбухая каждым пузырьком, из которых, говорят, и состоит человек.
Айви что-то прошептала, Кул вздрогнул и обнаружил, что уже вдавил Айви в ствол лилового дерева, не ольхи, а клена, толстого и вроде гладкого, но было уже все равно, потому что сам Кул вдавился в Айви, не весь, держала одежда, но каждое пятнышко кожи, коснувшееся кожи Айви, полыхало, и ногтевая твердость лопалась, испарялась в этом полыхании и становилась облаком яростного, невыносимо сильного счастья, раздиравшего Кула и заставлявшего раздирать всё вокруг.
Он рванул мешающий ворот, не понимая, свой или Айви, и уже не обращая внимания на ее шептание, на ее запах мяты и воска и на то, что она, мягкая, прохладная и тоненькая, закинув голову, смотрит вверх, будто умеет видеть небо, а может, и правда умеет, надо спросить, потом, потом, а сейчас он дернул пояс, ремешок натянулся, натянулся сильнее, все-таки свой, а не ее, лопнул и свалился, запутав руку и ноги.
Кул заскакал на одной ноге, распутываясь, сбрасывая перекрутившиеся ремни и лоскуты и страшно опасаясь, что Айви уйдет, передумает или опять прошепчет что-нибудь, что помешает немедленно вдавиться в нее сильно и глубоко, воткнуться, утонуть и жить в ней, сколько получится, чтобы счастье было долгим и общим.
Айви, не шевелясь, так и смотрела то ли в небо, то ли в лиловую крону клена, прикрывая ладонями голый живот: рубаха, которая вообще-то не поддается разрыву, не просто разошлась: из нее была выдрана широкая полоса от ворота до подола. Надорванные штаны сползли: пояс и завязки полопались. Грудь оставалась почти прикрытой, живот оказался тонким, золотистым и мелко дрожал, как и пальцы. Смотреть на это было немного стыдно и очень приятно.
