Он подышал, послушал и понял, что дело все-таки не в ране. Копилась гроза. Совершенно неурочная и неуместная. Летние грозы обычно подгонялись к солнцестоянию, когда цвет уже отошел, а плод, ягода и зерно еще не налились, так что выбивать ветрам и тяжелым каплям нечего, а град на поля и урочища не падал, выбрасывался в реку.
Вот так теперь, значит, подумал Озей, пытаясь сделать какой-нибудь вывод, но не смог. Мысли вяло проворачивались и оседали в горькую вязкую муть, тяжело колыхавшуюся, кажется, не только в голове, но и во всём теле – кроме руки, которая неровно ныла.
Он помычал себе под нос, надеясь, что песня придет сама и раскидает заплутавшие мысли по местам, но песня не пришла, а горло и носоглотка тут же высохли и заныли. Озей справился хотя бы с тем, чтобы их замирить и успокоить, и с трудом сообразил, в чем внешняя странность: в Куле. Тот вопреки обыкновению на песню не откликнулся ни мрачным словом, ни искривленным ртом. Никак не откликнулся.
Озей остановился и повернулся, тяжело дыша. Он только сейчас понял, что Кул все это время шел следом, а не прокладывал дорогу, как раньше. А брели они, не останавливаясь, весь день. Ладно хоть не отстал и не потерялся, подумал Озей почти равнодушно. Да сейчас уже и при желании не потеряешься, ял на подходе.
Кул казался очень уставшим и как будто растерянным. Он миновал Озея и пошел дальше, широко зевнув, явно не в первый раз и как-то не по-людски забавно – так, только еще и тонко подскуливая, зевала ласка, наперегонки с которой Озей птеном скакал по навесам клети для проса.
– Отдохнем? – спросил Озей.
Кул, не останавливаясь, мотнул головой. Озей тронулся следом, но на всякий случай пояснил:
– Перекусить можно, если невмоготу.
– Чем?
– Ручей там, в низинке должен быть. – Он принюхался, замер, прислушиваясь, и зашагал дальше. – Да, есть. Ну и следы, видишь, – заячьи, а вон кабаньи даже, но это давно. Пока светло, можно, закат вот-вот.
– Следы есть будешь? – уточнил Кул с искренним, кажется, интересом.
Да что с ним такое, подумал Озей и терпеливо сказал:
– У тебя же лук. И стрелы есть. Если от голода умираешь, охотиться дозволено.
Кул бегло взглянул на лук, остановился, дыша, нахмурился и медленно спросил:
– Так у тебя же рука. Сможешь разве с такой дырой стрелять?
Озей поморщился. Тело с готовностью прикинуло, каково это: выследить зайца, натянуть тетиву и пустить стрелу, – и одновременно заболело и приуныло в нескольких местах. Но ответил он терпеливо и спокойно:
– Я-то нет, а ты сможешь.
– Ну да, – сказал Кул и зашагал дальше. – Смешно.
Людей не смешно было, а зайца смешно, чуть было не выкрикнул Озей и приостановился. Его опять скорчило от ужаса и омерзения, по спине к макушке прошла длинная болезненная дрожь. Он с силой вдохнул и выдохнул. Задавить слова не удалось, они лезли наружу. Надо было срочно заменить их любыми другими, какими получится.
– А почему Акол? – спросил Озей.
Кул сделал еще несколько шагов и остановился, повесив голову. Озей обошел его и опустился на рухнувшее дерево, даже не удостоверившись в его прочности. Не просел сквозь – ствол оказался не трухлявым – и взглянул на Кула. Тот не двигался, изучая свои сапоги, точно вспоминал забытую песню, – как будто песню можно забыть.
Озей решил подсказать:
– Это полное имя такое, да? Шестипалые же имена сокращают, кучники, может, тоже, поэтому он так и назвал. Или это тайное…
Он замолчал. Странно было предполагать, что незнакомый старик мог не только знать тайное имя Кула, но и произнести его вслух, да еще вне таинства. Или это и было таинство?
Кул сказал негромко и плывя голосом от низкого к высокому и обратно, а заодно сбивая Озея с нащупываемой догадки:
– Акол – это Акул, это Акогыл, это белый сын, это не имя, это не мое имя, мое имя – это…
Он резко, чуть не прикусив язык, захлопнул рот, зажмурился и медленно присел – вроде бы на корточки, но, качнувшись, тут же задом плюхнулся в траву, странно быстрым и ловким движением поправив лук, чтобы тот не воткнулся в землю. Точно всю жизнь с луком ходил.
Надо будет спросить Сылвику про врожденные умения и память у дикарей, подумал Озей, а Кула спросил о другом:
– А твое имя что значит?
– Ничего, – сказал Кул, показал зубы и добавил гораздо тише: – хорошего.
Ну и ладно, подумал Озей. Но вставать и идти не хотелось, а любопытство, смешанное с болью, произвольно расталкивало чувства, так что он не выдержал:
– Тебя долго, наверное, стрелять учили?
Кул поднял на него глаза. В нем было непонимание, злящее, но вроде искреннее. Озею это надоело.
– Ладно, – сказал он.
Кул, спохватившись, спросил с выпуклым каким-то уважением:
– А тебя вот где учили? Одной стрелой раз, другой раз – и наповал.
– Кто – наповал? – уточнил Озей, теряясь.
Кул как будто обиделся, но, сделав над собой усилие, пояснил:
– Ну эти, кучники.
– Кул, ты издеваешься? – тихо спросил Озей. – Это же ты. У тебя же лук.
Кул потрогал висящий на груди лук, который все это время придерживал левой рукой, и неуверенно сказал:
– Ну сам неси, если хочешь, я просто помочь хотел, у тебя рука вон…
Он снова замолчал, тупея взглядом. Не то с ним что-то, удостоверился Озей. Скорее домой надо.
Он тяжело встал:
– Охотиться не будешь, значит? Пошли тогда.
Озей шагнул, присел и повел проникающим взором, но все равно ничего не увидел и спросил:
– А где Махись?
Кул пошарил свободной рукой в траве, будто в ней мог прятаться Махись, поднялся, качнулся на месте и пошел в ночную сторону, постепенно разгоняясь. Озею пришлось тронуться следом, побежать и даже крикнуть:
– Ты куда?
Кул не ответил. Он мчался сквозь чащу так же шустро, как через прогалы, – и почти так же бесшумно. Научился все-таки, подумал Озей с раздраженным изумлением. Следовать за Кулом было сложно, в запястье сразу застучало, а ноги скользили и подворачивались, будто цепкость бегунков тоже была волшебным и потому умершим качеством. Озей хотел окликнуть Кула, попросить не гнать так без толку, но тот оторвался далеко, обычным голосом не достанешь, а кричать в лесу не положено было даже в добрые мирные времена.
Но в лесу кричали. Теперь Озей это услышал. А Кул, значит, услышал чуть раньше, почему и рванул.
Голос был, кажется, женским и, кажется, знакомым. Хотя знакомые Озея таким голосом не кричали. Никогда.
Он наддал, влетел в куст и другой, чуть не свихнул ногу на выпученном корне, потерял дыхание от бесконечного подъема и, когда сил не осталось, а Кула уже давно не было ни слышно, ни видно, помчался по заметному склону, морщась от дергавшей руку боли и от собственной детской глупости, которая грозила потянутой или порванной связкой. Нельзя бегать по лесу – это вечное правило. Оно не отменяется обетами, их сбросами и вторжением чужих законов – которые приносятся чужим оружием.
