Кухарки и служки снова не обратили на Кошше внимания, даже когда она, не особо скрываясь, прихватила валявшийся у дверей ком нечистой одежды.
Лестницы наверх, судя по теням и звукам, охранялись не в пример прошлому разу, по арбалетчику на каждую площадку. Кошше на ходу закуталась в стянутый фартук и нахлобучила колпак, вонючий и неудобный, зато скрывающий пол-лица, но внаглую маршировать мимо охранника не решилась. Она заметила кадку с нечистотами, бесшумно опростала ее в ближайшем углу и деловито потащила через весь нижний уровень, пытаясь понять, что ее беспокоит. Не охранники, не вонь поганых туш с разделочных столов и поганого варева с раскаленных плит, не болтающийся перед глазом грязный кончик колпака, даже не напряжение воздуха, продавливаться через который становилось трудно и тревожно, как бродить по весеннему льду в сумерках – был у Кошше такой опыт, она надеялась его повтора избежать и никак не чаяла вляпаться в похожий изматывающий настрой в самом прочном и надежном здании известных ей земель.
Причину беспокойства Кошше поняла в совершенно неподходящий миг, когда в ее сторону, пошаркивая и цокая, направился хорошо вооруженный, судя по позвякиванию стали и скрипу ремней, отряд. Он сошел с лестницы и должен был появиться в начале длинного коридора, конец которого упирался в массивную запертую, Кошше проверила, дверь. Сама Кошше стояла посреди коридора, выхваченная лучом из узкого подпотолочного окна.
Всадники ее беспокоили, поняла она, уходя из-под луча и судорожно пытаясь нащупать проем или нишу в стене, куда можно вжаться и переждать, пока отряд пройдет мимо и не заметит, если будет увлечен разговором. Вероятность такая была, приближавшиеся люди были поглощены беседой, – а вот ниши не было.
Всадники, только что выехавшие из врат, это та самая пара, что я видела на въезде в тоннель, сообразила Кошше, садясь на корточки в темном углу возле двери. Как они успели повернуть, обогнать меня, въехать в Фестнинг и выехать обратно? Или это совпадение, похожая пара, поскольку здесь все ездят парами на рыжей и буланом, причем на буланом всегда сухопарый всадник в коричневом, а на рыжей – мелкий в светлом?
Коридор зарокотал эхом каблуков.
– Больше трех дней ждать нельзя, – звучал странно знакомый голос. – Если русь с девкой не привезут трехсмертник послезавтра к обеду, без них пойдем. Готовь пока своих колдунов, пусть скажут, что надо. Вильхельму скажи, что жду его с докладом про степняков, он знает.
Фредгарт, поняла Кошше, сжимаясь и прикрывая голову кулаками. В правом уже был клинок. Кошше сама не знала, когда его выхватила и зачем. Против шести, нет, семи опытных воинов эта иголочка бесполезна, успеет уязвить одного-двух, но не сумеет ни сбежать, ни развить успех, зарубят. Воздух стал плотным, как вода, потом как лед, которым нельзя дышать, можно только задыхаться. Почему больше трех дней, подумала Кошше, прищуренно уставившись на светлый рукав, будто мальчик, полагающий, что если закрыл глаза, то никому и не виден, мальчик мой, я должна была вернуться через три дня и вернулась, но, кажется, до тебя не дойду, Фредгарт все ближе, но почему он снова говорит про три дня, он и мне говорил, что три дня ждет, и Хейдару, и теперь опять три дня осталось, так что зря мы дрались, шли напролом, убивали, зря Хейдар погиб, зря гнали рыжую и буланого, зря нам дорогу расчищали на выезде из врат, пока я пробегала мимо, небо, это сегодня было, это я выехала из врат Фестнинга с Хейдаром, мелкая и светлая, а до того выехала из тоннеля Альдоги, мелкая и светлая, всё навыворот, они подходят, пора вскакивать и бить, еще миг, сейчас, только вдохну, не могу, не могу, дышать!
И ее швырнуло сквозь мрак, свет, жару и холод.
Внезапно, но мягко.
Кошше не кувыркалась, не сгорала заживо и не рассыпалась ледяными корками. Она стремительно неслась без дыхания: не вниз, а назад, назад, будто натягивавшаяся все это время кисельная пленка враз отдала накопленную силу тетивой, отшвырнув досадную помеху с неизвестной этому миру равнодушной мощью. Чужая равнодушная мощь разогретой смолой залила тело и мысли Кошше, точно весь мир продавливался сквозь нее, пока она летела сквозь него, отчего нельзя было не то чтобы двинуться, но и захотеть этого, захотеть чего бы то ни было, подумать.
Пока Кошше не поняла, что сидит, скорчившись, в темноте, что легкие горят и что она наконец-то может вдохнуть – и она вдохнула, с сипеньем и слезами, не заботясь о том, что ее услышат и убьют. Неважно.
Она продолжала нестись сквозь мир, а мир продолжал нестись сквозь нее, и это было всегда и навсегда.
Это хуже смерти, но на смерть непохоже. Значит, это жизнь.
Придется жить, решила Кошше, отняла руки от головы, чуть не срезав кусок щеки клинком, и с трудом открыла глаза.
Она сидела в том же углу того же коридора возле той же двери. Коридор был еле различим: вместо невыносимо яркого бело-желтого света из окна к потолку шел кисейный поток лунного сияния, не освещавшего почти ничего.
Кошше поморгала и медленно поднялась, держа клинок перед собой и нервно озираясь. Я уснула или потеряла сознание на полдня, что ли, подумала она неуверенно. И поэтому ни Фредгарт со спутниками, ни кто иной меня не заметили? Чушь.
Или я впрямь провалилась, как вчера, когда падала с утеса, только проскочила не через пространство, а сквозь день? Или натянутость мира, которую я ощущала все это время, была не воображаемой, а настоящей, и божественное небо действительно спустило тетиву воздуха?
Кошше постояла, тайно надеясь, что ее догадка вызовет какой-то отклик мира и неба – она бы, наверное, гордилась этим. Отклика не было. И времени на ожидание нет, сообразила она. Я стою в ночи посреди Фестнинга, куда так рвалась и куда меня переместила сила, выше которой нет, для того чтобы я сделала то, что нужно мне, ей и мальчику, а я…
Мальчик.
Кошше решительно вышла из угла, прислушалась и взялась за дверь. Дверь ответила не слишком убедительным упорством. Кошше удостоверилась, что невнятные разговоры, покрикивание, грохот и фырканье доносятся не с лестниц за коридором и не из-за двери, а со двора Фестнинга через окно – меняется ночная стража или разработка готовится к вылазке, – и потянула дверь.
Та отошла с почти беззвучным рокотом. За дверью был такой же черный коридор, еле подсвеченный узкими окнами. Кошше постояла, вспоминая устройство Фестнинга, убедилась, что перед нею кратчайший путь к приютским спальням, и зашагала, держа клинок наготове.
Память не подвела Кошше. Лестница в конце коридора вела в приютское крыло, вторая дверь открывалась в спальню, из окна которой Кошше прыгала.
В спальне слоями висела тишина, каждый слой имел свой цвет и запах, от черно-синего до мутно-серого, от тряпочно-затхлого до кухонно-горелого. Нижний слой был подкрашен сопением забитых носов. Дети спали. Взрослых в комнате не было.
Кошше медленно пошла по комнате, пугаясь желания узнать своего мальчика в каждом спящем ребенке – или хотя бы разбудить и спасти каждого спящего ребенка. Она с трудом удержалась от яростного визга, пройдя до стола в конце спальни и так и не увидев своего мальчика, тронулась обратно и стала вглядываться в каждое лицо и переворачивать за плечо всякого, кто сопел в набитый соломой валик, заменявший им подушку – и на первом же ребенке, которого собиралась осторожно перевернуть, испугалась смертельно, потому что едва не пырнула его клинком, так и зажатым в кулаке.
